В заповедной глуши - Александр Мартынов

А ещё — ещё безумие русских было заразной болезнью. Они как бы преобразовывали мир вокруг себя. Стоило одному русскому оказаться с оружием в руках среди полудюжины «еврограждан» — и… о господи, возникало то, с чем так долго боролись США!!! Отважные и весёлые французы. Упорные и несгибаемые немцы. Ироничные и настойчивые англичане. К чертям летели «стандарты». Время неслось вспять и отказывалось быть линейным и логичным. И сами соотечественники Шеллинга — разве не говорили о том, как дезертировали солдаты и офицеры самой высокооплачиваемой на свете армии; не из страха, а чтобы… но об этом не рекомендовалось упоминать часто. И разве русской была девчонка, которую он, Шеллинг, месяц назад успел застрелить в самый последний момент — на крымском побережье? Ему вспомнился неистовый крик: «Го бра! Го бра-а!» — и то, как мешками катились по камням трупы таких тренированных, таких фанатичных, таких свирепых «адалятовцев»…

Нет. Шеллинг дёрнул плечом. Через неделю он докажет сам себе, что это просто — нервы. А русские — такие же, как и остальные.

Докажет.

* * *

— Вы не прячьтесь и будьте высокими,Не жалейте ни пуль, ни гранат,И себя не щадите. И всё-таки:Возвращайтесь живыми назад…

Медленно и печально наигрывала гитара. Плясали языки пламени. Отражавшиеся в глазах Белка. Хрипловатый голос Михала Святославича таял в тёплом воздухе майской ночи. Витька, сидя верхом на скамейке и поставив локти на стол, слушал. Валька неподалёку расхаживал туда-сюда по пружинящей верхней слеге ограды — держа один полный всклянь водой стакан на голове, а ещё два таких же — на тыльных сторонах ладоней раскинутых в стороны рук.

Вода в стаканах почти не колыхалась.

Он соскочил наземь, мягко самортизировав толчок. Подошёл к столу. Михал Святославич, глядя на него с улыбкой, прикрыл струны гитары. Предложил:

— Сыграешь, роялист?

— Роялист — это сторонник монархии, — поправил Витька.

— То есть — я, — Валька принял гитару. — Даёшь царя-батюшку, кол в жопу демократам.

— Jedem das seine,[87] — согласился Витька. Он два месяца назад начал учить немецкий и делал успехи.

— Это отец играл, — Валька тронул струны. — Не удивляйтесь, это вроде таких пьес на несколько голосов… Тут не всё в стихах.

И Валька спел-рассказал, как отец объясняет сыну, какая вокруг хорошая жизнь при демократии и как раньше было плохо. А наивный сын то и дело сбивает демократический пафос отца прямыми и искренними вопросами:

… — Папа, ты говоришь, что прошло время рабов. Значит, твой папа был рабом?..

… — Папа, ты говоришь, что сейчас время правды. Значит, раньше все друг другу лгали?..

А отец гремит лозунгами, но сам же явно в них не очень-то верит…

Но я лично верю… вот…

Что лжи мы хребет поломаем!..…И все мы надеемся,верим,мечтаем,Но кто ж на себя-то возьмёт?!

А потом — приводит старинный беспомощный аргумент:

— Вот подрастёшь — поймёшь…

И, выслушав всю пафосную трескотню отца, сын вдруг огорашивает его горьким вопросом:

— Папа. Значит, когда я вырасту — мой сын меня не поймёт?!

А потом Валька в том же стиле спел про неудобного максималиста. Как он везде лезет и не принимает компромиссов, как с ним неудобно жить — он знает только две краски: чёрную и белую. Хорошо, если он нарисует меня белым. А если чёрным?! Что-то надо делать. Чтобы все цвета в мире заменил наконец самый толерантный серый цвет…

…А он — назло судьбе! —Он остаётся жив!И будет жить! Ведь сколько б вы не спорили —У правды есть цена. А стоимость — у лжи.Не надо путать эти категории!

У правды есть цена, — повторил Валька. — А стоимость — у лжи.

Не должно путать эти категории!

— Пойду-ка я спать, — сказал негромко Михал Святославич после короткого молчания. — Да и вы не засиживайтесь, скоро светать начнёт уже.

Мальчишки ещё помолчали, проводив лесника взглядами. В его кабинете свет даже не зажигался — наверное, Михал Святославич сразу лёг.

— Слушай, — вдруг сказал Витька, — а ведь он старый уже.

— Старый… — откликнулся Валька.

— И нет у него никого… Представляешь, скольких друзей он потерял, думал, что это ради дела. А его обманули… Подонки обманули… Валь, — Витька пощёлкал ногтем по краю стакана. — А знаешь, что? Я хочу, чтобы ты был моим братом.

Валька поднял глаза. Потом завёл руку за спину и положил Змея между тарелок. В лезвии отразился свет луны, ожили знаки на стали.

— Кажется, это так делалось… — Валька пододвинул почти полную бутылку домашней наливки, плеснул в стакан казавшуюся чёрной струю. Протянул ладонь над стаканом и со спокойным лицом разрезал её. Левой рукой передал нож Витьке, и тот так же хладнокровно рассёк себе ладонь. Мальчишки соединили руки над стаканом, глядя друг другу в глаза, и в вино отчётливо закапала кровь. — Вот, — сказал Валька, поднимая стакан и не выпуская руки Витьки. — Ну что… брат… — он отхлебнул вина и передал стакан Витьке.

— Брат, — сказал тот, тоже делая глоток. И повторил: — С днём рожденья, брат.

31

Витька скептически смотрел на то, как Валька занимается с палкой. Он сам с удовольствием тренировался в стрельбе, боксе, саватте, самбо, метании различных острых и тяжёлых предметов, но увлечения Вальки фехтованием не понимал. Конечно, это было красиво, спору нет. Но для жизни… Не средние века — может, и жаль, но не средние…

Мальчишки тренировались в лесу, километрах в трёх от кордона.

— Вчера пацан в селе пропал, — сказал Витька. — Ищут уже.

— Какой пацан? — Валька подбросил палку и ладонью отбил её в кусты.

— Мелкий. Жорка. Лет двенадцать, кажется. Ты его не помнишь.

— Найдут. Заблудился, наверное. Вот в болото бы не попал…

— Я чего говорю-то… — Витька почесал нос. — Давай тоже посмотрим. Тут, вдоль болота. Ты влево пойдёшь, я вправо. Гирловские сюда пока не дошли, а он, может, правда в болото влез.

— Пошли, — кивнул Валька. — Всё равно тренировку пора кончать.

* * *

То, что люди тут не были уже много дней, Валька понял сразу. Но всё-таки прошелся туда-сюда вдоль края болота, поставив карабин у дерева и вглядываясь в трясину. Да нет, никого тут не было.

Валька обернулся — молниеносно. Инстинкт подсказал — сзади опасность! И потерял ещё несколько секунд — потому что увиденное было настолько невероятно, что разум оказался глупее мгновенно среагировавшего тела.