Дочь царского крестника - Сергей Прокопьев

она тебя забрасывает. Секунда, и ты уже взлетел, сидишь верхом.

Две деревни рядом стояли, маленькая Тыныхэ и большая. На Масленицу из одной в другую катались. До двухсот человек носилось. Возраст всадников – лет с семи и до двадцати. Парни, девушки. Сестрёнка Полина любила лошадей. Мы с братом пользовались этим. Просится покататься, мы условие: воду с ключа привезёшь – дадим. Воду возить – наша обязанность. Поля в Сиднее лет десять лошадь держала… Кобылка была, потом жеребец. Сама скакала, дочки тоже… Но австралийские лошади – низкорослые, как монгольские, с нашими не сравнить… На Масленицу по одной деревне пронесёмся наперегонки, в другую летим… Ощущения непередаваемые… Лошадь к Масленице сам готовишь. Причём, необъезженную. И сам должен объездить, приучить под седлом ходить. С осени, только снег упадёт, начинаешь готовить. Поймаешь первый раз, зауздаешь… Тут, конечно, ногой в бок не пнешь, вскакивая. Надо сначала выучить коня, который никогда под седлом не ходил, наездника не знал… Зауздаешь, кто-нибудь поможет сесть… Дальше, главное удержаться, ногами его обхватишь, руками за уздечку. А уж он норовит сбросить тебя, и зад подкинет, и на дыбы встанет… Были мастера, что без узды могли удержаться. Венька Мурзин, напротив нас жил, за гриву и хвост схватится, и как бы конь не старался сбросить, сидел. Что с седлом, что без седла мёртво сидел на лошади. Говорил: если хорошие подпруги у седла – ни за что не упаду. В жизни спокойный, как слон, даже медлительный, разговор размеренный, но как сидел! Лошадь ничего не могла сделать. Ничего… Объездишь лошадь, и начинаешь к Масленице готовить. В пятом классе у меня был полуторагодовалый жеребец Амур. Я его объездил, а потом приду из школы (на последнем уроке изнывал от нетерпения, скорей бы, скорей звонок), быстро поем и к Амуру. Пролечу на нём километра четыре-пять в одну сторону, в другую. Взмылю его. Поставлю, он обсохнет. Кормил в сеннике… Неделю на нём катался на Масленице. Потом бедняга дней десять лежал. Ноги отбил. Я с утра до вечера его эксплуатировал. Прискачешь домой, поешь и снова на улицу…

Брат однажды упал на Масленицу… На моих глазах, думал – всё. Зимой против нашего дома всегда разрывало землю от мороза. Приличная щель, её забивали конскими говяшами. На санях спокойно ездили… На Масленицу Петька впереди всех летел, конь добрый был… И угодил ногой в эту щель. Запнулся, Петька по инерции слетел, а за ним человек двести верхами… Я только вышел за ворота. Накатался и заехал перекусить. Поел, вывожу коня снова кататься. Они летят. И вижу, как Петька кувырком из седла… Думал, конец брату… Хорошо, он не кинулся никуда, сжался в комочек. Все перескочили. Ни одна лошадь не задела… Петька целёхонький снова на коня и догонять кавалькаду…

Был у нас жеребец от каурой кобылы – Орлик. Мать его, Гроза, от японского битюга. А у Грозы мать – Голубуха, очень красивая кобыла. Ростом выше Грозы и круп длиннее. Бабушка зачем-то её в Хайлар продала. Орлика все любили. Мы с братом на выдумки, что я, что он, только давай – научили Орлика танцевать. На дыбы поднимешь, пяткой подтыкаешь в бок, а он на задних ногах танцует. И с удовольствием – нравилось ему это баловство. Характером точно как мы с Петькой – пошалить всегда готов, и шагом не умел ходить. Я его поведу поить, он меня головой толкает в плечо. Ему бежать надо. Если отпустишь, или укусит, или ногой ударит. Старался его всегда взять под уздцы около самых удил, чтобы ничего не сделал. Любил Орлик подурачиться – приучили на свою голову. Жил в сеннике. Остальные лошади отдельно, а его лелеяли. По натуре – лидер. Сзади других лошадей плестись – это не его место, только первым. Из двух деревень на версту никто его не мог обогнать. Спринтер. На более длинную дистанцию, видимо, не хватало сил, на короткие летел…

Продали Орлика в 1957-м китайцу-ветеринару. Врач он был никудышный по прозвищу Коля Рассвет. Сам себя окрестил. Как-то сказал: «Я – Рассвет». Был колхоз «Рассвет», а Коле название больно нравилось. Назвал себя, с тех пор и пошло – Коля Рассвет да Коля Рассвет. Прилипло прозвище. Как-то мы с Петькой вышли со двора, года два прошло, как продали Орлика, смотрим, Коля Рассвет верхом на нём. Орлик большим шагом идёт. Большим ходил, как и мать его. Петька меня в плечо толкнул:

– Гляди-гляди, Орлик!

Я тоже что-то сказал. Орлик услышал, как взмоет на дыбы и давай танцевать. Коля Рассвет ничего поделать не может, вот-вот свалится. Кричит, а Орлик и не думает слушаться… Коля из последних сил держится, а жеребец танцует… Голова гордо поднята, дескать, я такой же, как раньше… Метров двести в танце прошёл… Так обрадовался, как же – нас услышал…

Раз случилось – все наши кони ушли. Петька поехал на Улане искать. И не может найти. В одну падушку заехал, нет. В другую полетел полным аллюром… Петька спокойно ездить не любил. Да и я тоже. Летит сколько сил у лошади, а на одном бутане волчья нора заросшая, и конь туда ногой. Не сломал, слава Богу. Петька ловко полетел… А конь перевернулся и задом Петьку хорошо задел. Но не ушёл. Вредный был Улан. В другом случае убежал бы. Но тоже понимал, ситуация необычная. Видит, без памяти хозяин. Петька долго лежал, всё это время Улан терпеливо стоял. Петька вернулся домой и молчит, ничего не сказал, что башкой ударился. А потом признался бабушке:

– Чё-то, – говорит, – с головой.

Бабушка померила – череп сдвинулся… Надо править, иначе голова будет постоянно болеть… В какую сторону череп сдвинулся измеряла верёвочкой, обязательно, чтобы не тянулась, или портняжным мягким метром. Измеряла, заметки делала… Затем долго разминала голову. Может, с полчаса массировала, а, может, и дольше. После чего давала тебе большое сито: «Держи крепко зубами!» Ты возьмёшь, она как даст по ситу. От содрогания череп сдвигался. Бабушка снова измеряла… Если не встал на место – принималась снова массировать…

Не только нам с Петькой правила, со всей деревни приходили. Травами лечила. Если начинает опухать под глазами, говорила: почки не работают. Одной из лекарственных трав был хвощ. Много раз отправляла меня собирать. Петька увиливал, а мне нравилось. Растёт хвощ в мочажинах. У нас возле озёр, где воды немножко, рос… Рвать нужно было «седьмого седьмого» – седьмого числа седьмого месяца – на Рождество Иоанна