Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов

бы — встретились они взглядами, когда он нес чемодан майора. А сегодня не заговорить с ней было бы странно, и тогда еще один человек узнал бы о его тайне.

Но и эта молодая телефонистка обратила на него внимание, ибо он был излишне возбужден и казался суетливо-вежливым — вскакивал, чтобы уступить свое место другим, пододвигал чернила, улыбаясь, подавал ручку, с готовностью писал кому-нибудь текст — и удивительно! — делал множество ошибок, и сам себе казался таким неестественным от смелости. Если бы она вдруг не пришла — все, без сомнения, закончилось бы истерикой от ощущения игры, которая почти всегда вплетается в сюжет юношеской влюбленности.

Нора, идущая по вестибюлю к телефону, первая увидела Алишо, и ее почему-то слегка смутили его так аккуратно выглаженные брюки. Она бросила взгляд на свое сиреневое платье, проходя мимо зеркала, и неприятное ощущение от его столь тщательно выглаженных утром брюк, разница между вчерашним его видом и сегодняшним снова вернули ее на мгновение в атмосферу ее тихой улицы, где молодые люди со своими признаниями в любви раскрывались для нее в своей банальности через такие мелкие детали, как прическа, брюки, обувь, начищенная до блеска. Но Нора сумела и выделить его интуитивно из той среды молодых людей, разглядев лицо, нервные руки и всю фигуру Алишо, робкую и простодушную.

Она улыбнулась чуть раньше, чем он ее увидел, Алишо уловил лишь приветливость на ее лице — след этой улыбки; обмен утренними любезностями, потом взгляд на ее профиль и желание, пока она писала на бланке номер телефона, спросить что-нибудь о майоре.

Долгий взгляд все понявшей телефонистки, ее желание помочь этой молодой паре (они ей сразу чем-то понравились, может быть, робостью, юностью), ее обращение к Алишо с укором: «Что же вы, помогите девушке заполнить бланк», поддержанное Алишо: «Да, да, простите», — ибо Нора от неопытности все напутала — ведь ей впервые приходилось говорить с домом из такой дали.

Третий персонаж — сопротивляющийся — появляется в тот момент, когда их милая игра с бланками, ручками, чернилами так забавляла Нору и Алишо, что хотелось бесконечно продолжать ее, притворяясь этакими далекими от почтовой суеты детьми, непрактичными, обаятельно-ироничными от ощущения того, что все вокруг начинает отодвигаться от них в своей холодной реальности.

Став сбоку, Хуршидов наблюдает за их суетливой восторженностью, вытирая платком губы — он только что из буфета, — и его слова: «А не много ли пять минут, может, хватит и трех?» — все разом ставят на свои места, ибо доводы его слишком разумны — ведь они еще ничего не успели узнать, даже не были в консерватории, а ничего не сказать маме — значит расстроить ее, не лучше ли поговорить с ней подольше, когда можно будет ее чем-нибудь порадовать, — все, что он говорит, смущает Алишо, как будто укоряют его. Нора же все еще под впечатлением их долгой игры с Алишо продолжает улыбаться, соглашается — три минуты, прекрасно! — время, его плотность, ошеломляющую длину чувствует лишь Алишо по взглядам отца.

Какая она прелестная, ведь легкостью, с которой Нора соглашается вместо пяти поговорить с домом три минуты, этой необязательностью, никчемной, не главной во всем том, что удалось им вместе придумать, возясь над бланками, она пытается избавить Алишо от робости.

Затем совсем несвойственная ей милая болтливость, когда говорит она с матерью, возбужденность, которую даже отец не способен успокоить своим холодным сдержанным тоном, когда, взяв у дочери трубку, он пытается сказать и несколько своих слов, через силу, необязательных, ибо что он, право, может рассказать жене, с которой простился два дня назад? Настроение его еще по-прежнему ровное, как дома, он не утомился и не отдохнул и ничего такого не узнал, чтобы порадовать или огорчить жену: «…подожди, вот свожу ее в консерваторию, тогда…», «…с Норой? Ничего особенного, да, спала, ела».

Пока Нора рассказывает, как она здесь устроилась, что ест, Алишо думает, что вот теперь, после второго ее разговора с матерью, Хуршидов возненавидит его, ибо эта ее возбужденность, передавшаяся матери, растягивает разговор женщин, и ясно ведь, что виноват в чрезмерной веселости и болтливости Норы Алишо, отец поворачивается и, не дождавшись окончания разговора, медленно идет по вестибюлю на второй этаж.

Неожиданный и торопливый уход Норы вслед за отцом еще больше смущает Алишо, он сидит, сдерживая улыбку и подавляя в себе тщеславие — ведь это он вывел из равновесия Хуршидова своим подчеркнутым вниманием к Норе; но это чувство уходит от внезапно нахлынувшего ощущения, такого живого и реального, ее дома, матери, ее городка, должно быть неуютного, как и его город; он отчетливо слышал голос телефонистки: «Той-Тюбе» — где это? Наверное, тоже на юге, и само название городка навевает такое чувство, которое Алишо испытывает всякий раз, когда его гостиничные соседи начинают рассказывать о своих семьях, выбегают по утрам голыми до пояса к умывальникам, со своими зубными щетками и мылом в жестяных желтых коробках и стучат об пол гантелями, привезенными с собой.

С этим чувством он долго едет потом в автобусе в театральный, но запах свежей краски в аудитории, бутафорские маски, которые показывает им преподаватель, теснота и напряженность между студентами, ждущими первого экзамена, и естественное желание каждого уже сейчас казаться умнее, начитаннее, и любопытные взгляды девушек, разглядывающих парней, взгляды, которые сменятся потом на более спокойные, доброжелательные, — все заглушает радостное чувство от свидания утром с Норой.

«Каков плут», — подумал он о себе; ведь это странно, что сумел он хотя бы на время, в это утро, повторить ловко привычки тех молодых людей, которых презирал за их модность, за их везение, ибо удачливым в его глазах был тот, кто следил за шириной брюк и прической и оттого нравился девушкам. С тех пор эта деталь с брюками, которая все портила, возвращалась в его сознание, искажая весь облик, и пальто, и шляпу и обувь, когда стал он актером и ощущал себя «вжившимся» в свой ансамбль одежды.

Сомнения Алишо длились до того удачного часа, когда вдруг в автобус, в котором он возвращался из института, вошла Нора — его быстрый взгляд, обращенный в окно, страх: с ней ли Хуршидов? — затем осторожный поворот головы, когда Нора медленно, держась за спинки кресел, продвигалась вперед. Вот прошла мимо, задев его плечо рукой, извинилась, не глядя; сейчас непременно следом за ней он увидит Хуршидова, как два портрета, наложенные один на другой, на оригинал — копия, чтобы примирить чувство красоты и безобразного.

И теперь ей показалось, что,