Свет в окне - Елена Катишонок

Скоро, впрочем, она рыдала в голос, как будто Гошу забривали не на два года, а на двадцать пять лет, как в царское время. Конечно, хорошо так рассуждать, когда не молодого мужа провожаешь, а на первом курсе учишься. Все Олькино время поглощал университет, как Томкино время поглощала любовь, из-за чего они и в школе-то в последний год отдалились друг от друга.

Той же осенью Ольга встретила подругу в парке, по пути в университетскую библиотеку.

– Томчик!

Как она была хороша, с оживленным круглым лицом, русые волосы распущены по плечам, серые глаза… Глаза были растерянными. «Ты что, Томчик?» Та улыбнулась такой же растерянной улыбкой, но бесшабашно ответила: «Вот хожу, кадров клею».

Пошутила, конечно.

Другие, может, так и делают, но не Томка, влюбленная в своего Гошу с седьмого, если не раньше, класса. Томка не могла никого кадрить.

Так получилось, что Томкино замужество и Олькин университет разнесли их в стороны. От встречи в парке осталось недоумение и смутный непокой, однако Томке она не позвонила. Почему? Не настолько ведь загружена была, чтобы не найти нескольких минут для звонка; дело не в этом. Просто что-то поменялось. То ли обе они выросли из дружбы, как из школьной формы, то ли дружба сейчас была не ко времени, как лыжи в июле. В самом деле, какая дружба может быть между молодой замужней женщиной – дамой – и «синим чулком»? К тому же сессия надвигалась – первая, непривычная; потом начался новый семестр. Олька как была, так и оставалась «синим чулком»: щуплая, без косметики, в битловке и юбке вместо прежней школьной формы. Иванова считалась в группе «своим парнем» и влюбляла себя в геологию по уважительной причине: побоялась конкурса в мединститут. Вычитала где-то: «Если я не могу жить, как мне нравится, то пусть мне нравится, как я живу».

С тех пор делала вид, что нравится, и втянулась: понравилось.

В конце лета снова увидела Томку – беременную, в просторном джемпере, надетом для маскировки живота, настолько круглого и убедительного, что ни черта джемпер не маскировал. Она шла под руку с матерью, весело о чем-то разговаривая. Милое круглое лицо было таким же оживленным, как тогда в парке, только волосы не распущены, а собраны в тяжелый узел на затылке. Женственная прическа, и вся Томка была очень женственная.

Остановившись на противоположном углу, Олька не решалась окликнуть подругу или подойти. Глупо, наверное, но мешал теперешний Томкин живот и тот жалкий голос в парке: «Кадров клею». Заметила ее Томкина мать, но не ответила на Олькин приветственный кивок, а нахмурилась: никогда не любила эту девочку. Что-то почувствовав, Томка повернула голову, но мать ускорила шаг и повернула за угол. Олька полезла в портфель, чтобы не смотреть в ту сторону, но все же увидела, как Томка слабо помахала опущенной рукой. Так она сигналила, когда вызывали к доске: помоги.

Олька пошла в другую сторону.

Не могу я тебе помочь, да и не моя помощь тебе нужна.

К черту, к черту вас всех, с вашими заботливыми мамами и папами. К черту.

Лицо горело, но внешне, она знала, ничего заметно не было: смуглые не краснеют.

И звонить не стала. Представить, что трубку возьмет мамаша, так лучше бы телефон вообще не изобретали. И Томка не звонила, что понятно: встречи, в сущности, не было, мелькнули в толпе по разным сторонам улицы – и скрылись. Вот через годик, усмехнулась Ольга, где-нибудь столкнемся.

Столкнулись, однако, неправдоподобно скоро: через три недели. Спасаясь от хлынувшего дождя, Олька втиснулась на сухой прямоугольник тротуара у входа в кино. Чья-то рука хлопнула ее по плечу: «Иванова, ты своих не узнаешь, что ли?».

Олька дернулась в сторону, задев чей-то мокрый плащ.

Гошка!

Гошка, неузнаваемый в военной форме, улыбался во весь рот.

И Томка. Стоит рядом и возится с зонтиком. Улыбнулась: «Привет!» – и снова крутит зонтик, изящная и стройная. Словно не было беременного живота.

Родила?..

Но… что же еще, если живот пропал бесследно, как взрослая прическа? Теперь у Томки была модная стрижка с косой длинной челкой, почти скрывающей глаза.

– А я смотрю: Олька или не Олька? – радостно басил Гоша. – Ну, точно: Иванова. Несется, как псих, впереди самой себя. Пошли с нами в кино, а?

Томка улыбалась, но смотрела мимо нее, на афишу с крупными буквами по диагонали: «БЕРЕГИСЬ АВТОМОБИЛЯ». Казалось, она сердится.

– …потом в кафе завалимся, мороженого поедим, выпьем шампанского. Я в отпуске! Пошли, а?

Гоша ликовал.

– Не, ребята, – выдавила Олька. – «Берегись автомобиля» я смотрела, а ждать вас долго. Давайте шампанское в следующий раз, ладно?

И пошлость ляпнула зачем-то, до сих пор стыдно:

– Ты служи давай, Гоша. Привет!

Статус «синего чулка» не исключает знания того, откуда берутся дети и что приводит к их появлению. Хочешь не хочешь поймешь, если живешь в одной комнате с матерью и отчимом и просыпаешься вдруг в темноте от голосов и копошения в темноте, за которым следует ритмичное сотрясание раскладушки. Можно было натянуть одеяло на голову и заткнуть уши пальцами, но знание того, что происходит в полутора метрах от кровати, уже проникло в уши – и осталось. В отличие от других девчонок в классе Олька не хихикала при слове «беременность» – беременность была прямым следствием ночной возни. Знала жалкое слово «выкидыш» – звучало, как «подкидыш», только страшнее; в переводе с русского на медицинский – «аборт».

Зато не знала куда более простых вещей – спасибо, Томка просветила.

…Восьмой класс был позади, они вдвоем поехали на пляж, и там Олька заметила синяк на Томкиной шее. «Где это ты стукнулась?» – «Это меня так любили», – гордо объявила Томка. Увидев испуганные глаза подруги, Томка вытаращила глаза: «Ты чего, засос не видела?». По озадаченному Олькиному лицу поняла, что – нет, не видела. «Ну ты даешь, Иванова…». Улыбнулась снисходительно и объяснила просто, как давным-давно про сущность мужчины, «живот да ноги».

Но то давнее знание относилось к собственному Томкиному папаше и к обыкновенным мужчинам, в то время как у Томки с Гошей была любовь. Ни синяки на шее, ни насосное слово не увязывались у Ольки с любовью. Как и другие слова, обычные глаголы, вдруг выворачивались незнакомой, уродливой изнанкой и обретали гадкий темный смысл, относящийся каким-то образом к ночному копошению на раскладушке, к дурацкому визгу и хихиканью девчонок, громкому гоготу ребят и к умению клеить кадров.

Но не к любви.

Год в университете ничем не обогатил имеющиеся у Ольки познания, и если бы нужно было сдавать зачет по несуществующему предмету «Взаимоотношения полов», например, она бы с треском его завалила. А Томка наверняка бы сдала, потому что знала не только терминологию этих взаимоотношений, но и нечто более важное, чем «синий чулок» похвастаться не мог.

И вот – сегодняшняя встреча.

Сколько бы событий ни произошло в промежутке, сколько бы лет ни прошло, напротив сидела Томка и радостно улыбалась. Не одними губами, как тогда перед кинотеатром, а всем лицом и глазами.

– Наверное, дураки, – согласилась Ольга. – Вы такие счастливые были, что даже тетка в ЗАГСе прибалдела. Помнишь, пучеглазая такая?

Спросить, почему разошлись, не смогла: не на прошлой неделе расстались.

– Счастливые… – Томка вздохнула. – Могли и сейчас быть счастливы. Так ведь нет: сама, дура, все испортила. Ты ведь помнишь?

Она посмотрела на Ольку прямо и требовательно, потом усмехнулась.

– Помнишь, помнишь. Мы с маманей тогда шли…

Томка могла ничего не рассказывать, но тогда не было бы известно, что лежало между ними на том временном отрезке, пока они не виделись.

История была простая и страшная.

Гошу призвали, и теперь от него приходили письма, не блещущие красноречием (двойка по сочинению была заслуженной). «Жизнь солдата полна трудностей и невсгод, – писал он, – и тем больше радости доставляют письма от туда».

Томка не знала, что такие же трафаретные письма шлет домой половина части. Что можно написать в ответ, если ни трудностей, ни невзгод? «Дико тоскливо без тебя, Гошка. Я работаю на полупроводниковом заводе, на конвейере…» Гоша стал писать реже, а девчонки из цеха звали на танцы все чаще: «Думаешь, они там в увольнительную не ходят?».

«Главное для солдата, – писал муж, – это верность и преданость любимой». Вот и пойди на танцы после такого письма. А не пойти – смотреть с родичами телевизор: «Советские люди единодушно осуждают израильских провокаторов и требуют прекратить агрессию против арабских народов». Маманя кивает с готовностью: правильно, мол. Можно сесть за машинку – сшить новую юбку-шестиклинку. И что дальше, сидеть в ней за конвейером? Или с предками перед теликом?

И – пошла на танцы.

Раз, другой… И проводили ее тоже раз-другой… ну, может, несколько раз.

Томка все поняла слишком поздно. Перепугалась отчаянно: аборт делать поздно, рожать нельзя.