Смертный бессмертный - Мэри Уолстонкрафт Шелли

полюбишь леди Хит – не только ради меня, но и ради нее самой.

Я жаждала поблагодарить его за этот знак доброты, но голос мне отказал, и тоска, затопившая мое сердце, излилась слезами. Я пыталась скрыть слезы – и не могла.

– Не надо, Эллен! Дорогая Эллен, молю тебя, возьми себя в руки!

Голос Клинтона звучал так надломленно, так горестно, что вмиг наполнил меня страхом и надеждой. В это мгновение послышался топот копыт; конь, как видно, мчался галопом. Я подняла глаза – и вскрикнула: перед нами, натянув поводья на всем скаку, остановился Вернон. На лице его отражалась буря страстей. Он спрыгнул с коня и, отшвырнув узду, двинулся к нам. Что он хотел сказать или сделать, мне неведомо; быть может, собирался скрыть свои подозрения – тогда быстрое исчезновение Клинтона могло бы все загладить; но я заметила, что из кармана его пальто выглядывает ствол пистолета. Объятая ужасом, я испустила громкий крик. Клинтон, испуганный моей тревогой, бросился меня поддержать, но Вернон грубо оттолкнул его.

– Не приближайся, не прикасайся к ней, если тебе дорога жизнь! – вскричал он.

– Жизнь? Не болтай чепухи, Вернон. Ее безопасность, одна минута ее покоя для меня куда дороже жизни.

– Так ты признаешься! – вскричал Вернон. – И ты тоже, лгунья, обманщица! Ха! Ты рассчитывала предать меня и остаться безнаказанной? Думаешь, я, если бы пожелал, не заставил бы тебя смотреть, как кровь одного из братьев прольется к твоим ногам? Но нет, я уготовил для тебя иное наказание!

Откровенная злоба его, направленная против меня, восстановила во мне мужество, и я воскликнула:

– Берегись, как бы тебе не разорвать связующие нас узы; или, точнее, узы, что связывали нас минуту назад – теперь они уже разорваны!

– Еще бы! – воскликнул он, в ярости скрежеща зубами. – Разумеется, разорваны, и новые узы связали тебя со старшим сыном. Да! – теперь можешь отбросить, как ветошь, бедного нищего, который безумно тебя любил и тщетно искал твоей любви – ведь теперь у тебя есть богатый, знатный, всеми почитаемый сэр Клинтон! Низкая тварь, женщина без сердца и разума!

– Вернон, – заговорил тут Клинтон, – какие бы права ты ни заявлял на мою кузину, я не стану молча слушать, как ты оскорбляешь ее. Ты забываешься.

– Забывчивость, сэр – ваш порок! Ты гордишься своим старшинством; стать соперником брату, отнять все, что у него есть, – это для тебя игра! Но знай, надутый болван или негодяй – сам выбери прозвание, – твое время прошло, твое владычество близится к концу! Твое положение – обман, твое существование – позор!

Обоим нам подумалось, что Вернон в самом деле сошел с ума – подозрение, подтверждаемое его бешеной жестикуляцией. Мы в тревоге переглянулись.

– Стой! – вскричал разъяренный, крепко сжав мою руку; страшась вмешательства Клинтона, я подчинилась. – Стой и слушай, кто он таков, твой возлюбленный! Или правда оскорбит твои нежные уши? Есть ведь шелковые слова и гладкие фразы; ими принято приукрашивать отбросы мира, иначе именуемые ублюдками!

– Вернон, не смей! Берегитесь, сэр, и убирайтесь вон!

Лицо Клинтона побагровело; его голос, его благородное негодование почти заставили буяна отступить – тот отпустил мою руку.

– Забирай его себе, прекрасная Эллен! Получишь то, что я и сказал – незаконного сына. Думаешь, это неправда? Спроси своего отца, Клинтон – он действительно твой, как и мать; ты первенец Ричарда Грея и Матильды Тауэрс, но старший сын мистера и миссис Грей – я!

Вернон никогда не повел бы себя столь подло и глупо, не будь он доведен своего рода безумием. Дело в том, что сэр Ричард, желая раз и навсегда погасить его надежды, с обычным безразличием к истине – роковым его недостатком – объявил, что у нас с Клинтоном дело слажено; этим он возбудил в Верноне нечто худшее, чем ревность – ненависть и жажду мести. Когда же тот увидел нас вместе, очевидно, охваченных глубочайшими чувствами, гнев, точивший его всю дорогу, вырвался из предписанных ему пределов.

Я назвала Вернона змеей – таким он и оказался во всех отношениях: умел ползать, извиваться и искусно скрывать свое приближение, но умел, когда его потревожат, распрямить шею, высунуть раздвоенный язык и излить смертоносный яд – как в этот миг.

Слушая его, Клинтон попеременно то бледнел, то краснел.

– Пусть так, – заговорил он, – и мое положение, и твое очень мало значат в сравнении с безопасностью Эллен. Если в этой твоей сказке есть хоть доля истины, будет время это выяснить и поступить соответственно. А тем временем… дорогая кузина, я вижу, карета уже у сторожки. Ты не сможешь добраться домой пешком – садись в карету, она отвезет тебя и вернется за мной.

Я вопросительно взглянула на него.

– Не бойся, – добавил он, – я тебя не покину и не стану принимать решения второпях. Сейчас мы с Верноном отправимся в город, и там, перед лицом отца, он либо отречется от своей грязной клеветы, либо ее докажет. Будь уверена, без твоего позволения он сюда не вернется. Я присмотрю за ним и огражу тебя.

Клинтон говорил громко: Вернон понимал, что должен подчиниться его решению, и радовался, что нас разлучает. Клинтон подвел меня к экипажу.

– Скоро, Эллен, ты узнаешь новости от одного из нас, – сказал он. – Молю тебя, будь терпелива, береги себя и не бойся. Сейчас я ничего сказать не могу – ни подтвердить, ни опровергнуть; но тебе не придется долго оставаться в неведении. Пообещай, что будешь спокойна и терпелива.

– И ты тоже, – ответила я, наконец совладав с дрожащим голосом, – обещай не спешить; и еще обещай не покидать Англию, не повидавшись со мной.

– Клянусь, что ни на день не покину Англию без твоего ведома. О, поверь, милая кузина, в таких бурях, как нынешняя, тебе не придется стыдиться меня; только чувство может взять надо мною верх – а с бедностью, позором и всякой злой напастью я совладаю.

Вернон не осмелился нас прервать. Он чувствовал, что собственной опрометчивостью разорвал тщательно сотканную паутину, и кусал губы в молчаливой ярости. Я взглянула на него раз – и с презрением отвела взор. Я села в карету – она довезла меня до дома и вернулась, чтобы доставить Клинтона в город. Итак, мы расстались, как и намеревались – и все же совсем не так! Из пепла отчаяния в моем сердце возродилась надежда.

Два мучительных дня протекли в одиночестве и без всяких известий – если, конечно, не считать письма от Вернона. В нем он заявлял свои права на меня, настойчиво утверждал,