Государи Московские: Ветер времени. Отречение - Дмитрий Михайлович Балашов

шумела и ждала и требовала от князя, бояр и тысяцкого решительных действий. Толпы приходили в Кремник, Алексея Петровича прошали взаболь, не предался ли он Ольгерду, и колгота творилась страшная. Во все это разом окунулся Никита, как только они с Матвеем к вечеру следующего дня въехали в Москву.

– Ай с порубежья? – окликнули их на улице, едва они, мокрые и усталые, миновали первую заставу. Никита приотпустил поводья, и тотчас вокруг двоих верхоконных ратников сгрудилась толпа.

– Не с Можая?

– Как тамо, Ольгирда не чают ищо?

Никита объяснил, что сами не ведают – с тем же самым прискакали в Москву. Толпа разочарованно расступилась.

– Прошайте тамо, мужики! – крикнули им вслед. – Може, пора добро хоронить да самим в лес тикать, пока нас тута литвин всех не полонил?

Кремник гудел, как улей на роении. В молодечной стоял крик и шум. Кто-то кого-то хватал за грудки, бранили и защищали Хвоста.

Припоздавшие Никита с Матвеем смотались на поварню, где им налили по мисе простывших щей, и тотчас по возвращении в молодечную Никиту облепили свои кмети:

– Ну, што речешь, старшой?! Заждались тебя! Уж тут, по грехам, и сшибка вышла!

Разглядывая свежие синяки под глазами и на скулах у того, и другого, и третьего, Никита, осклабясь и поплевав сквозь зубы, вымолвил негромко:

– Ну, сказывай кто-нито, чего наозоровали без меня тута?

Ратники закричали было, но Никитины: «Ну, ну, ну, еще! Вали все подряд!» – отрезвили наконец многих.

– В сторожу пойдем, тамо и поговорим! – так же негромко докончил он, и пошел, и, оборотясь, примолвил, сузив глаза: – Пороть вас надо, олухов!

Мокрую одежу они с Матвеем разложили на печи, сами залезли на полати. Тут гул молодечной и сумрак закрывали их от лишнего глаза пуще всякого нарочитого уединения. Скоро к дружкам пробрался и Иван Видяка. Конопатый рассказал шепотом, что произошло вчера, пока не было Матвея.

– Дак пошто и нас ждать было! – выругался Никита. – Шли бы толпой к Василь Василичу на двор! Мать-перемать, коли Алексей Петрович не последний олух, дак зашлет всю нашу шайку теперь за Можай, в порубежье, там и будем прокисать до скончания дней!

– Как же теперь, старшой? Погорячились робята, нельзя и их винить!

– Льзя! – кратко отверг Никита. – На дело шли али на болтовню сорочью?

– Все одно думай, старшой! – уныло повторил Видяка.

– Ладно! – сказал Никита, так-таки ничего не решив. – Давай спать, утро вечера мудренее!

Утром он сам явился к Хвосту и, быв допущен, дерзко глядя в очи боярину, повестил, что по его вине – поскольку застрял в деревне и молодцы остались без догляда – вельяминовская братия взбушевалась, устроила драку в молодечной, и он теперь предлагает боярину, буде есть на то какие наказы от князя, послать его со всею приданною дружиною бывших вельяминовских ребят на рубеж, за Можай.

– Пущай, тово, охолонут! – примолвил он, чуть-чуть усмехнув при этом.

Хвост сопел, молчал, думал, порывался сказать, подносил руку к бороде, но и вновь опускал, выслушал все молча, отмолвил наконец:

– Верю тебе, старшой. Мне уже донесли, что не ты, а только…

– Дак на рубеж, боярин! – смело перебил Никита (опаситься было уже и не к чему, все одно – голова на кону). – Тамо хошь и неверны тебе, а одна дорога: либо служи, либо погибай!

– Сам-то как думашь? – вопросил Хвост, пристально и тяжело взглянув на старшого. И Никита, не опуская светлых разбойных глаз, легко отозвался, чуть пожимая плечьми:

– Дак што ж! Проверить не мешает молодцов! Застоялись, што кони. Пущай охолонут чуть. И под моим доглядом… Да и я сам под твоим доглядом буду, чай!

Усмехнулся в ответ боярин. Откачнулся на лавке:

– Ай и пошлю!

– Посылай! – готовно отозвался Никита. – Коней только надобно перековать, дак и то за пару дней справимсе!

Коней перековали. Справились. Срядились круто. Беда, осознанная, слава богу, всеми, сдружила пуще удачи. Хвостовских соглядатаев вызнали и показали Никите на второй день. Вскоре один из них упал со внезапно понесшей лошади и был оставлен с разбитым бедром и вывихнутою рукою под Можаем, второго же «берегли» всю дорогу, и так хорошо, что во время всех серьезных разговоров он оказывался в самом нарочитом далеке от Никиты.

Ольгерд ушел, и узнавать им на осенних проселочных путях, в мертвых, засыпанных снегом лесах, под белым небом ранней зимы, было нечего. Следовало брать Ржеву так же быстро и нежданно, изгоном, как это сделал Ольгерд. Но на то не было ни должных сил, ни боярского разрешающего повеления. Промотавшись в седлах по пограничью, отощавши сами и приморив изрядно коней, поворотили в Москву.

Хвост встретил свою отощавшую сторожу и выслушал доклад Никиты с душевным облегчением. Меряться силами с литвином ему совсем не хотелось. Тем паче, пока его ратные мотались по рубежу, и еще одна пакость приключилась, о коей только-только уведали на Москве. Смоленский князь выступил-таки противу Ольгерда. Один, без московской помочи. И был, разумеется, разбит, потеряв многих ратных и, полоненным, племянника, князя Василия.

Так Ольгерд одним ударом сумел разрушить все сложное здание союзов, зависимостей, родственных связей, служебных обязательств, которыми Москва при четырех сменявших друг друга князьях все крепче и крепче привязывала к себе и Смоленск, и Брянск, и Ржеву. Сумел при этом и захватить в свои руки оба последних города с их волостьми, чего бы никогда не допустил Симеон Гордый.

Тут вот, уведавши последнюю беду, и сказал наконец Никита своим до предела измотанным и одураченным ребятам, что боярина пора кончать:

– При Семене Иваныче да под вельяминовским стягом мы бы счас не то что Ржеву отбили – и смолян бы не выдали, и из Брянска, поди, вышибли литву!

Но на жадные вопросы ратных: «Когда?» – только пожал плечами:

– Стеречи надо! А дня и часу не скажу, не ведаю сам!

Меж тем подходило Рождество.

Человек, упорно решивший дойти до намеченной цели, с какого-то мгновения уже теряет власть над своими поступками и движется подобно камню, выпущенному из пращи.

Легко было бы сказать, что Никита действовал по прямому наущению, ежели не приказу Василь Василича, вдохновляемый обещанием награды, или из чувства служилой чести, обязывающей послужильца-ратника отдавать жизнь за своего господина. Мы знаем, однако, что это было не так.

Можно было бы догадать, что Никита избрал путь, с помочью коего надеялся, заслужив благодарность Вельяминова, обрести свою любовь. В это возможнее всего было бы поверить. Но только Никита как раз накануне роковых событий совершил то, что выказало его уверенность в мрачном для себя исходе задуманного предприятия, проще сказать –