Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До сих пор не перевелись у нас охотники добывать «трофеи». Тащат винтовки, штыки, шашки, каски. Зачем — непонятно. Своего добра хватит — не утащить. Маленькие кавалерийские винтовки попадаются редко. Берут большие. Тащат с собой день, другой, потом бросают. Потом, натыкаясь на новые, опять волокут. И сейчас так. Мы идем к линии огня, но многие бегают к старым окопам, долго там рыщут и находят всякую дрянь…
В стороне от дороги, среди редкого леса, небольшая поляна покрыта толстым слоем сухих желтых листьев. На краю поляны тянется длинный, свеженасыпанный холм, местами покрытый нарезанной зеленью елки… Посреди холма врыт большой деревянный крест. Под крестом вдавлена в землю белая доска с простой, от руки, надписью, расползшейся синими потеками по разводам дерева.
Под крестом похоронено сто сорок два человека…
Вокруг большой могилы разбросано много маленьких холмов. Некоторые без крестов, на некоторых тоненький крест из двух очищенных веток, связанных веревочкой.
Над поляной тишина. Тихо качаются деревья. Мягко шуршат листья под ногами солдат.
За лесом, вдоль узкой канавки, бегущей рядом с белыми березами, лежит длинная, прямая, как в строю, шеренга мертвых солдат в новых шинелях, одинаковых серых барашковых шапках, целых сапогах. Они принадлежали какой-нибудь вновь сформированной и заново экипированной части.
И шапки, и лица, и шинели, и руки, и сапоги покрыты синевато-серебристым инеем, и все похожи друг на Друга…
Перебитые, очевидно, пулеметным или ружейным огнем, они не изуродованы, и на них почти нет крови и грязи. Лица все, как выкрашенные одной краской, голубовато-сиреневые. У крайнего бородатого солдата раскрыт рот, оскалены зубы и полуоткрыты глаза. Он согнул в коленях ноги, и ступни стоят на земле. Лежащий рядом с ним повернул к нему лицо и смотрит открытыми глазами прямо перед собой, как будто пристально вглядывается в товарища…
Третий от края лежит, задрав ногу высоко вверх… Нога нелепо торчит, вытянутая, как винтовка.
Дальше лежат два солдата, повернув лица друг к другу, как будто ведя беззвучную беседу.
Вот еще один, молодой и безусый. Полуобернувшись к рядом лежащему, он согнул в локте руку, и кисть приходится на уровне лица соседа. Он касается пальцами его подбородка.
На краю шеренги бородатый солдат поднял вверх длинную руку с огромным сжатым кулаком.
Кто-то пробует согнуть его руку, но она сухо трещит и не сгибается.
Любители новых сапог пытаются снимать их с мертвых, но сапоги как будто склеились с промороженными мышцами и не сдвигаются с места.
На привале мы встречаем большую толпу пленных. Многие успели обменять свои хорошие сапоги и теплые вещи на хлеб и табак. У них уже нет вещевых мешков, белья и того солдатского хозяйства, которое аккуратно содержит в вещевом мешке немецкий солдат. Многие легко ранены. У них перевязаны головы, руки, лица.
Они хотят курить и с жадностью смотрят на наших, закуривающих папиросу или трубку. Некоторые решаются просить и получают окурок, едва держащийся во рту. Но им не дают затянуться больше одного раза — товарищи вырывают из рук жалкий огрызок. Пленные не ели со вчерашнего дня, но, мучимые голодом, они все же мечтают о табаке больше, чем о хлебе. Двое совсем молодых ребят, в неуклюже сидящих куртках, трогательно льнут друг к другу. Это, очевидно, давние товарищи, и в плену, на чужбине, они боятся отойти один от другого. Они держатся в стороне и робко, почти по-детски, глядят на нас. Я отдаю им свой хлеб. Они нерешительно берут его, краснеют и долго благодарят… Совсем ребята. Они из одного города и из одной школы. Их пугает плен. Они слыхали, что казаки, сопровождая пленных, по дороге их убивают. Они знают, что казаки вырезают полосы кожи из спины немцев. У одного из ребят прыгает подбородок, он готов заплакать. Нас окружают другие пленные и наши солдаты. Я объясняю пленным, что теперь их уже не тронут, что русские не злы и не жестоки.
Невысокий худой немец долго меня благодарит и жмет мне руку за щепотку табаку. Он баварец, слесарь; отец его также слесарь, работает на заводе. Немец говорит:
— Ни вам, ни немецким рабочим война эта не нужна. Это тяжелый урок. Он научит нас…
Он говорит много, но я, хотя не все понимаю, перевожу нашим, округляя фразы отсебятиной, чтоб не ударить лицом в грязь.
Кто-то из наших говорит:
— А и здорово шпаришь ты по-немецки. Прямо не спотыкнешьси. И где ты только научилси?
Артамонов, узнав, что именно говорит пленный баварец, не отходит от него. Он и меня не отпускает, заставляя переводить с немецкого. Держа меня за обшлаг, он настойчиво диктует:
— Слышь, скажи ему… Скажи, что, мол, верно это, правильно… И мы, мол, так понимаем: ни им, ни нам войны, дескать, не надо… Это Питер с Берлином, дескать, воюют, а народу, что русскому, что немецкому, вроде как на чужом пиру похмелье… Ну, шпарь…
Я протестую:
— Что ты, Артамонов, да мне сроду таких слов не перевести! Где мне!
— Ладно, ладно, шпарь, милый! На то и образованный. Дела делать не умеете, это верно, а уж поговорить — это вы мастера. Шпарь, дружище!
Артамонов настойчив и властен. Я перевожу, как умею. Баварец, очевидно, хорошо понимает. Он радостно хлопает меня и Артамонова по ладошкам и медленно, с расстановкой, чтобы было понятно, говорит:
— Да, да… Нас бросили в чужую драку, нас впутали В чужое дело… Но, к сожалению, далеко не все еще это поняли… У людей головы затуманены словами «нация», «долг»… Если война хоть немного еще затянется, это поймут все… Это поймут, это обязательно все поймут… И тогда — горе тем, кто это затеял…
Я перевожу, стараясь ничего не пропустить. Артамонов напряженно слушает, глядя то на меня, то на немца. В его темных, глубоко сидящих глазах загорелись зеленые огоньки, он долго держит руку немца в своей и молча смотрит в его глаза, потом новым каким-то голосом, тихо-, почти шепотом, говорит:
— Камрад… Гут… Хорошо… Понимаешь?
И, повернувшись ко мне, прибавляет:
— Скажи ему: верно, дескать, скоро все поймут… Тогда, мол, повоюем, с кем надо…
Артамонов раздает свою махорку пленным и не отходит от баварца ни на шаг.
Былин рад за немцев.
— Трохи подзаложили нашего хлебца. Веселей стали, а то вот-вот ноги протянут.
— Эх, братцы, самое вкусное — это хлеб! Вкуснее хлеба ничего нет.
Кто-то не согласен:
— Видать, ты ничего вкусного не едал. Едало больно худое.
— Да худое, не худое, а жрал не хуже тебя. Тоже богатый нашелся!
Их кто-то примиряет:
— Вкусного на свете много. А только, девствительно, как пузо хорошенько подведет, так верно, что ржаной хлебушко скусней медового пряничка…
К нам подходят из других батальонов.
— Здорово, ребята, как жуете?
— Жуем, коли чего наскребем. А не наскребем, то так проживем…
— Видать, сегодня наскребли. Аж немцев маленько подкрепили!
— А што — немцы. Таки-ж, как другие. С глазам, с рукам, с ногам.
— Верно… А не повидамши их, думаешь: хуже чертей. Может, с хвостам, с рогам… Вот они какие смирные, воды не замутят.
— Смирные… А почнут шпарить с пушек аль с пулеметов, тогда будут смирные…
— Прикажут — почнут. И тебе прикажут — стрельнешь. По своей охоте пошел ты на фронт? Не по своей… И они не по своей…
— Конешно, никто по своей воле не пойдет… Дураков таких оченно мало. Всех заставляют. И наших, и немцев, и хранцузов, и других…
— А не пошли бы все… И войне бы конец… Ведь не за свое дело воюют…
— Да… Попробуй не пойти…
— А што!.. Может, кому и надоест ходить. Походют и перестанут…
— Прикажут…
— А может и приказу не послушают…
Потом разговор опять заходит о пленных:
— Ведь вот же тоже в Христа они веруют. Крест целуют, знамение крестное на грудь кладут. И поп-то ихний в бой их ведет с распятием. Господне благословение на ихнее оружие призывает.
— А што, братцы, и богу-то, выходит, нелегко?! Все его просют. И русские, скажем, и хранцузы, и немцы, и турки. Помоги да помоги… А што ему делать? Одному поможешь — другому худо. Другому поможешь — этому худо… Вот незадача.
— Ну, он никому и не помогает. Деритесь, мол, как хотите. Ну вас всех к хрену…
— Это верно. Он один, а народу много. И все таперича молются и плачут… И солдаты, и ихние женки, и матери, и дети, и попы, — все молются. Кто за здравие, кто за упокой… Такой до неба вой доходит — спасения нет…
— Нехай, кому треба, по шапке даст, и война тоды кончится…
— Может, и даст… А не он, так другие дадут…
Немцев гонят дальше. Их поднимают, считают и окружают редким кольцом конвоиров. Мы по-приятельски прощаемся с ними и угощаем перед уходом табаком. Они поднимают воротники и втягивают головы в плечи. Им предстоит долгий, тяжелый путь в глубину страны, в Сибирь, в даль и неизвестность.
- Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей - Константин Воробьёв - О войне
- Сто великих тайн Первой мировой - Борис Соколов - О войне
- Маршал Италии Мессе: война на Русском фронте 1941-1942 - Александр Аркадьевич Тихомиров - История / О войне
- Оскал «Тигра». Немецкие танки на Курской дуге - Юрий Стукалин - О войне
- «И на Тихом океане…». К 100-летию завершения Гражданской войны в России - Александр Борисович Широкорад - Прочая документальная литература / История / О войне
- Штрафники не кричали «Ура!» - Роман Кожухаров - О войне
- Крепость Рущук. Репетиция разгрома Наполеона - Пётр Владимирович Станев - Историческая проза / О войне
- Письма русского офицера. Воспоминания о войне 1812 года - Федор Николаевич Глинка - Биографии и Мемуары / Историческая проза / О войне
- Пункт назначения – Прага - Александр Валерьевич Усовский - Исторические приключения / О войне / Периодические издания
- Линия фронта прочерчивает небо - Нгуен Тхи - О войне