Россия и Европа-т.3 - Александр Янов

И веховцы были, разумеется, в первых рядах энтузиастов войны. «Независимо от всех наших рассуждений и мыслей эта война сразу и с неколебимой достоверностью была воспринята самой стихией национальной души, как необходимое, нормальное, страшно великое и бесспорное по своей правомерности дело», - писал Семен Франк10. Не отставал и Бердяев. Как он впоследствии признавался: «Я горячо стоял за войну до победного конца и ника­кие жертвы не пугали меня... Я думал, что мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада и что России выпадет в этом решении центральная роль»11.

Там же.

Русская мысль. 1914, декабрь. С. 119,122.

Там же. С. 126.

Бердяев Н.А. Судьба России. M., 1990. С. 4,5.

О Струве и говорить нечего. Он еще в 1908 году вместе с октяб­ристским златоустом Александром Гучковым беспощадно клеймил «дипломатическую Цусиму» (речь о которой у нас еще впереди) и «вялую леность официальной России». А Гучков так и вовсе призы­вал страну подготовиться «к неизбежной войне с германской расой»[115], т. е буквально повторял славянофила Шарапова.Поддерживала, наконец, вступление России в войну и либераль­ная бюрократия. Двух примеров будет, наверное, достаточно. «К началу 1914 года, - замечает британский историк, - настроение прославянской воинственности распространилось на двор, на офи­церский корпус и на большую часть госаппарата. Г.Н. Трубецкой, который заведовал отделом Балкан и Оттоманской империи в Министерстве иностранных дел, был известен панславистским убеж­дением, что контроль над Константинополем и Балканами России необходим»[116]. Между прочим, это был старший брат редактора Московского еженедельника Евгения Трубецкого, одного из самых преданных учеников Владимира Соловьева, посвятившего себя изучению его идейного наследства. И странным образом не помеша­ло это обстоятельство превращению его журнала в рупор славяно­фильского империализма, против которого так отчаянно боролся Соловьев. В этом братья Трубецкие оказались едины.Правоверный западник Сергей Сазонов, министр иностранных дел, убеждал колебавшегося царя в июле 1914-го, что «если он не уступит всенародному требованию войны и не обнажит меч в защиту сербов, он рискует революцией в стране и, может быть, потерей трона». И даже когда царь страшно побледнел и взмолился: «Подумайте, какую ответственность вы взваливаете на мои плечи!», Сазонов, по его собственным словам, остался неумолим[117]. Так чем все это было? Глупостью или изменой?

Предчувствия

Глово девятая Как губили петровскую Россию

Ведь вступление России в эту войну было очевидно предприятием для нее гибельным. Ни минуты не сомневались в этом ни бывший (до 1906 года) председатель Совета министров Сергей Витте, ни сменивший его Столыпин, ни даже сменивший Столыпина Владимир Коковцов. Это было совершенно ясно просто всякому здравомыслящему россиянину. Вот что писала в «Петербургском дневнике» та же Гиппиус: «Для нас, людей, не потерявших человече­ского здравого смысла, одно было ясно - война для России, при ее современном политическом положении, не может кончиться есте­ственно; раньше конца ее - будет революция. Это предчувствие, более - это знание разделяли с нами многие»[118].

Но ведь как раз это и предчувствовал, как мы помним, Соловьев - еще за четверть века до Гиппиус. Притом именно в связи стретьим - после Севастополя и Берлина - поражением в славяно­фильской войне во имя Константинополя и сербов. «Нам уже даны были два тяжелых урока, - писал он, как мы помним, тогда, - два строгих предупреждения: в Севастополе, во-первых, а затем, при еще более знаменательных обстоятельствах, - в Берлине. Не следует ждать третьего предупреждения, которое может оказаться послед­ним»[119]. Самое поразительное, однако, даже не это. Катастрофический исход войны был замечательно детально описан в знаменитом меморандуме Петра Дурново, переданном царю в фев­рале 1914 года, т.е. почти за полгода до рокового решения.

Историки единодушны в том, что если бы нам точно не было известно происхождение меморандума Дурново (он был извлечен из царского архива после февральской революции), его непременно сочли бы апокрифом, т.е. подделкой, написанной задним числом. Автор предупреждал, что едва военная фортуна отвернется от России (в чем он не сомневался), общество тотчас единодушно опол­чится против правительства. Все партии Думы станут винить в неуда­чах царя, возбуждая разочарованные массы. Большинство кадровыхофицеров, лояльных монархии, падет в первыхже битвах, а заме­нившие их гражданские не сумеют (или не захотят) удержать одетую в солдатские шинели вооруженную крестьянскую массу, которая неизбежно рванется с фронта домой, в деревню - делить поме­щичью землю. В этих условиях думские политики, не имеющие опыта в управлении страной, не готовые ни к тому, чтобы немедленно поло­жить конец войне, ни к тому, чтобы столь же немедленно дать кресть­янам вожделенную землю, окажутся бессильны восстановить в стра­не порядок. Короче, «социальная революция, в самых крайних ее проявленияху нас неизбежна» и «Россия будет ввергнута в беспро­светную анархию»[120].

Невозможно с большей точностью описать события, последовав­шие за июльским решением 1914 года. Но если предчувствия неми­нуемой гибели страны одолевали таких разных людей, как Соловьев, Гиппиус или Дурново, то почему, спрашивается, игнорировали их такие светлые головы, как Гучков или Струве? Ну, допустим, поэты или философы, какие-нибудь Гумилев и Бердяев, что они в политике понимали и что могли предвидеть? Но столь искушенные в этом деле эксперты - Сазонов, Трубецкой или Милюков - они-то каким обра­зом остались к этим страшным предчувствиям глухи? Очевидно же, что не глупость и не измена толкали этих либералов и западников, а вдобавок еще лучшие политические умы тогдашней России на роко­вое для страны решение, а что-то совсем другое. Но что именно?

I Глава девятая

Контрреформистская1 догма и Ричард Пайпс

Может быть, просто другого выхода не было? Ричард Пайпс, напри­мер, один из лидеров историографической школы «большевистского заговора», полностью усвоивший националистический аргумент Александра III, думает, похоже, именно так. Во всяком случае он совершенно разделяет мнение руководителя российской контрре­формы, что «нам действительно нужно сговориться с французами и, в случае войны между Францией и Германией, тотчас броситься на немцев, чтобы не дать им времени разбить сначала Францию, а потом наброситься на нас»[121].

Иначе говоря, сама идея, общепринятая, как помнит читатель, в третьем поколении славянофильства, что тогдашняя сверхдержава Германия есть «главный враг и смутьян среди остального белого человечества», и что война с нею не только неминуема, но и желанна (хотя бы потому, что надо же было как-то освободить эту сверхдер­жавную должность для России), давно уже стала своего рода догмой для деградировавшего полицейского самодержавия. Так же как и для Пайпса, которому позарез нужно взвалить всю вину за Катастрофу семнадцатого на большевиков. Ибо едва мы примем эту контрреформистскую догму, то получится, что, говоря словами Пайпса, «роковой выбор сделала за Россию Германия, и выбирать осталось лишь одну из двух дорог: выступить против Германии в одиночестве или же действовать совместно с Францией, а возможно, и с Англией»[122].

Нам-то теперь понятно, что в конце любой из этих двух дорог, очерченных для нас славянофилами и Пайпсом, лежала гибель пет­ровской России. Но третьей дороги, если верить этим людям, дано просто не было.

А почему, собственно, нет? Многие проницательные современ­ники, равно как и сегодняшние беспристрастные исследователи, полагают, что такая дорога была. Присмотримся к их аргументам.

Глава девятая

Гб О П О Л ИТИ КЗ Как гУ6или петровскую Россию

Дурново и Витте

Эти двое были совсем разными людьми. Оба, впрочем, бюрократы высокого полета. Витте во время революции пятого года - председатель Совета министров, Дурново - министр внутренних дел. Если о первом «Советский энциклопедический сло­варь» (1989) отзывается довольно по тем временам милостиво: «Разработал основные положения столыпинской аграрной рефор­мы, автор Манифеста 17 окт. 1905 года. Выразитель интересов рос­сийской монополистической буржуазии», то приговор Дурново кра­ток: «Реакционер». В современных им политических терминах, один представлял левый центр, другой - правый. После революции Пятого года оба были уволены и, как все отставные высокие чиновники, коротали оставшееся им до смерти десятилетие (оба умерли в 1915 году) в Государственном совете, интригуя, между прочим, против Столыпина.

Единственное, что их объединяло, - полная свобода от влияния славянофильства. Если о Дурново мы можем судить главным обра­зом по его знаменитому меморандуму, то о Витте у нас осталось замечательное документальное свидетельство. По крайней мере, некоторые исследователи полагают, что Витте послужил прототипом Политика в повести Владимира Соловьева «Три разговора». И моно­логи Витте-Политика не оставляют ни малейшего сомнения в его позиции. Вот лишь один пример. «Существительное прилагательно­му русский есть европеец. Мы русские европейцы, как есть европей­цы английские, французские, немецкие, [а наши оппоненты] никак не могут удержаться на точке зрения греко-славянской самобытно­сти, а сейчас же с головой уходят в исповедание какого-то китаизма... и всякой... азиатчины. Их отчуждение от Европы прямо пропорцио­нально их тяготению к Азии. Что же это такое? Допустим, что они правы насчет европеизма. Пусть это крайнее заблуждение. Но откуда же у них такое роевое впадение в противоположную крайность, в азиатизм-то этот самый? А? И куда же испарилась у них греко-славян­ская, православная середина?.. А ведь в ней-то, казалось бы, самая суть... Гони природу в дверь, она влетит в окно. А природа-то здесь в том, что никакого самобытного греко-славянского культурно-исто- рического типа вовсе не существует, а была, есть и будет Россия как великая окраина Европы»[123].