Пролог - Николай Яковлевич Олейник

может пострадать так удачно начатое дело.

— Вот что, Фанни, — решает он. — Отсюда действительно надо бежать. Первой поедешь ты, а я вслед за тобою.

— Ехать? Без тебя?

— Да, ехать без меня... В Париж! Там есть свои люди, я кое-кому напишу.

— Сережа, друг мой, давай вместе уедем. Зачем рисковать?

— Именно сейчас я должен быть здесь. Здесь! Сюда идет столько писем, столько откликов на мою «Россию»... Немного погодя я уеду. Может быть, даже в Лондон, там немало друзей. Да, да, в Лондон лучше! Но сперва нужно выучить английский.

— Господи! Он еще будет изучать английский.

— Решено. Как только провожу тебя, начну сразу же. Увидишь, я его одолею быстро.

После долгих уговоров Фанни согласилась уехать одна. В конце июня Кравчинский проводил ее на поезд.

Газеты продолжали публиковать отклики на книгу.

Английская «Сатердей ревю»:

«В книге нет ни одного слова сочувствия по поводу солдат, убитых во время взрыва в Зимнем дворце, и других невинных жертв». Книга является «...верным выражением чувств русских революционеров и правдиво излагает те цели, к которым стремятся эти политические фанатики».

Лондонский «График»:

«Эта блестящая книжечка единственная в истории литературы. Романисты и драматурги, писавшие на эти темы ранее, — выдумывали полнейшие глупости...

Бесспорно, эта книга заслуживает быть переведенною на другие языки, и мы охотно верим, что в Англии она привлечет много внимания и ее будут широко читать».

Еженедельник «Академи»:

«Прекрасная книга...», ее «...характеризует печать правдивости, а портреты безусловно списаны с натуры... Книга написана прекрасным итальянским языком и не без таланта...».

Лейпцигский «Мегезин» — орган всенемецкого Союза писателей:

«Эта серьезная, весьма серьезная книга — хотя она и читается очень легко — наводит читателя на глубокие размышления».

«Джастик», Париж (вместе с рецензией печатает и несколько отрывков из книги):

«Среди многочисленных работ, появившихся в последнее время о русском революционном движении, немного найдется представляющих столь драматический характер и столь волнующий интерес, как очерки, которые мы предлагаем сегодня нашим читателям. Дыхание энтузиазма почти неистового оживляет эти трепещущие страницы; в них ощущается дрожь негодования, громыхание гнева мятежника, для которого перо является еще одним оружием в борьбе»...

В течение нескольких месяцев после выхода книги рецензии на нее печатались в большинстве европейских стран, ни одного отзыва только... в русской печати. На Петербург, Москву Кравчинский не рассчитывал, но ведь Швейцария, эмиграция, друзья... Почему они молчат? Писали же письма — ругали, хвалили, а сейчас как воды в рот набрали.

Но вот, пожалуйста, — «Вольное слово», недавно основанная в Женеве газета:

«...Лишенные художественности, очерки г. Степняка лишены еще одной особенности, которая могла бы придать им большую значимость: в них нет правдивости...»

Удивляет недоброжелательный тон замечаний. И еще более — то, что автор данного отзыва Драгоманов. Что же произошло? И что это за «Вольное слово»? Откуда оно появилось?

Не пора ли действительно возвращаться «на круги своя»?

XIV

Поздней осенью Кравчинский прибыл в Женеву. Со дня его отъезда прошло не полтора-два месяца, как предполагалось, а добрых полтора года. За это время им написано немало интересных статей, переведено два романа; он сдружился с известными литераторами и общественными деятелями Европы; многих же из его старых друзей арестовали и судили, некоторых уже не было в живых.

Главным итогом его «итальянской ссылки» явилась «Подпольная Россия», выдержавшая несколько изданий, получившая широкий резонанс во всей европейской печати. Вместе с тем он начал новую книгу, которая будет продолжением первой.

За это время он стал Степняком — писателем и публицистом, летописцем революционного движения...

Однако в Женеве мало что изменилось — те же дрязги, та же бедность, грызня... Разве что прибавилось несколько его давних друзей — Бардина и Андрей. Франжоли с женой, Евгенией Заводской. Старый землеволец, участник «Киевской коммуны», Франжоли бежал с каторги, прыгая на ходу с поезда, повредил руки и ногу. Кроме того, у него туберкулез и больное сердце...

Снова встречи, разговоры, беседы, которые, однако, ничего не добавляли ко всем предыдущим. Жены еще не было, она пока оставалась в Париже, и Кравчинский, не тратя попусту времени, занялся неотложными делами.

Его потрясло предсмертное письмо Софьи Перовской к матери (письмо было напечатано в выпущенной Красным Крестом «Народной воли» брошюре о Перовской), и он переводил его, с тем чтобы опубликовать во всех заграничных изданиях, прежде всего в английском.

За этим занятием и застала его однажды утром Софья Бардина.

— Софийка! — не сразу узнал девушку Кравчинский. — Каким ветром тебя сюда занесло?

— Я уже давно здесь, Сергей. А занесли меня сюда те же проклятые эмигрантские ветры.

Сергей усадил ее в кресло.

— Это же мы, наверное, лет десять не видались.

— Десять. Мы как раз возвратились отсюда, из Швейцарии, в Москву. Олимпиаду помнишь? У нее и встретились. Вы с Рогачевым только-только убежали из-под ареста.

— Да, да, вы пришли тогда с Фигнер, работали на фабрике. Кажется, Таня Лебедева привела вас... Десять лет, а все будто вчера или позавчера... Ты молодец, Сонечка! Твое выступление на суде великолепно! «За нами сила духовная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи на штыки не ловятся», — процитировал он. — Молодец!

Бардина слушала полные восторженности слова и все более никла, лицо ее покрывалось нездоровыми розовыми пятнами. В конце концов она не выдержала, заплакала.

— Что ты, Соня? — встревожился Сергей. — Тебе плохо?

Женщина склонилась на столик, закрыла руками лицо, плакала. Сухие, как у девушки-подростка, плечи ее часто вздрагивали. Кравчинский попытался слегка приподнять ее голову.

— Что с тобой? Почему ты плачешь, Соня?

— Прости... Сейчас пройдет. — Дрожащими руками вытирала покрасневшие глаза. — Нервы. Я так больше не могу, Сергей. Десять лет... Несколько месяцев фабричных бараков, по сути, несколько бесед, несколько прочитанных брошюр, а потом... два с лишним года одиночки, процесс, высылка. Что я успела, что сделала? Ты говоришь — речь на суде. Только и всего. И чем же все это кончится?.. Эта серость, однообразие... Я не могу, Сергей, не могу дальше так жить...

Она снова всхлипнула, слезы полились из ее глаз.

— Я бежала, думала чем-либо послужить