Искры - Михаил Соколов

А под крышами цехов что-то оглушительно грохотало, скрежетало, звенело, точно кто огромными зубами грыз железо, и что-то мелькало в огне и дыму маленькими черными точками.

То были люди.

— Махина! Какая махина! — задумчиво покачал головой Леон и с гордостью в голосе произнес: — И все это сделал человек! Эх, вот бы куда поступить! Как думаешь, примут нас тут?

Ольга молчала. Величественное и жуткое было это ночное зрелище, и ей казалось: ступи она сюда — и огонь сожрет ее. И вспомнилась ей шахта, ее подземная тишина, тихое мерцание ламп в непроглядной темени, и она подумала: «Зря уехали с рудника. Переждали бы, пока все уладится, и работали бы попрежнему».

— Человек, конечно, сделал все это, — грустно сказала она и зло добавила: — на свою погибель.

Леон взглянул на ее румяное от зарева лицо, на тонкие хмурые брови:

— Ты говоришь так, будто перед своей могилой стоишь.

— Огонь этот страшнее шахты. Да нас и не примут сюда.

— Примут. На такой громадине да чтоб двоим не нашлось места? Не может этого быть, — сказал Леон и, нащупав в кармане трехрублевую бумажку, задумался. Это было все, что осталось у них с Ольгой.

Переночевав возле завода, на следующий день они с трудом разыскали Ермолаича, рассказали ему о событиях на шахте и попросили помочь устроиться на работу. Ермолаич знал, что на завод никого не принимали, а знакомых мастеров не было, и сказал об этом.

— Что ж, тут двоим нам не найдется какого-нибудь места? — с удивлением и досадой проговорил Леон.

Ермолаич кольнул его насмешливым взглядом, посмотрел на Ольгу и задумчиво погладил свою редкую рыжеватую бородку. «Женился он, что ли? Так не должно. Аленка вроде должна быть женкой его», — терялся он в догадках и, помолчав, ответил уверенным тоном:

— Найдется. Не торопись в это пекло, еще успеешь жилы порвать.

— У нас три рубля на двоих осталось, — невесело проговорил Леон.

— Так это ж целый капитал! Игнат, должно, если б имел лишний трояк, наплановал бы раздуть хозяйство в целую экономию, — пошутил Ермолаич и серьезно добавил: — На моих харчах поживете немного, не объедите. А переспите на полу, не из барского рода.

Леон беглым взглядом окинул тесную и полутемную землянку, в которой жил Ермолаич с женой, и подумал: «Дня три можно пожить. Если тут работу найти не удастся, все равно придется опять бродить по дорогам».

Прошло два дня. Ермолаич ничего утешительного не говорил, и Леон решил сам искать работу. Утром он пришел к воротам завода, стал расспрашивать встречных, в каком цехе требуются чернорабочие. Но никто ничего хорошего сообщить не мог. Лишь один старик с седой бородкой посоветовал:

— А ты купи водки мастеру — и пойдешь на работу. А так что же бестолку…

— Да на лбу у них не написано, какой из них что берет, — с раздражением бросил Леон.

Старик отчаянно махнул рукой:

— Все берут, язви их, и деньгами, и курями, и поросятами, а не только водкой.

На завод к мастерам Леона не пустили, и он вернулся в землянку Ермолаича мрачный и злой.

— Больше я не ходок. Придется возвращаться на шахту, — сердито сказал он Ольге.

— А если тебя там арестуют?

— Ну и черт с ними! Лучше пусть арестуют, чем так жить, — не думая, ответил Леон.

Ольга опустила голову. «Пусть арестуют», — в уме повторила она, и на сердце ей будто камень лег.

Следующий день был воскресным, и Леон с Ольгой от нечего делать пошли посмотреть город.

2

Долго ходили они по чистым, мощеным улицам. Витрины гастрономических магазинов с разложенной в них снедью притягивали к себе точно магнитом. Леон то и дело глотал слюну, глубоко затягивался махоркой. Наконец он сказал:

— Пойдем к заводу, потехи посмотрим.

«Потехи» устраивал на площади перед заводом молодой Суханов по случаю окончания строительства новопрокатного цеха и электростанции. На площади были сооружены длинные столы на врытых в землю ножках, в стороне от них стоял высокий полированный столб с развешанными наверху сапогами, шароварами и другими носильными вещами, рядом — столбы с перекладинами наверху и подвешенными к ним французскими булками, колбасами, головками сахару в синей обертке. За столбами была вырыта яма и через нее положен тоже полированный столб, а за ямой возвышался деревянный помост для духового оркестра.

На торжество приехали из Петербурга сам Суханов с двумя сыновьями, чиновники из губернии, купцы и заводчики со всей округи. Священник отслужил молебен в новом цехе, хор пел «многая лета» и царствующему дому и Суханову, а потом гости удалились в хозяйский особняк. Молодой Суханов пришел на площадь, где уже собралось несколько сот строителей, велел каждому выдать по стакану водки, французскую булку и полфунта колбасы и сказал короткую речь, выразив уверенность в том, что сердца рабочих и владельца завода «и впредь будут биться в полном согласии на благо отечества и монарха», и пожелав людям веселиться в свое удовольствие, он прослушал исполненную оркестром торжественную кантату и ушел в особняк, где пировали именитые гости.

И рабочие начали веселиться. Выпив хозяйскую водку и съев булки и колбасу, они раскупили в хозяйских лавках все, что там было спиртного и съестного, и запили, загуляли во славу хозяина молодые и старые, приглашенные и неприглашенные, и зашумела площадь от хмельных голосов, а многие пустились плясать под оркестр, под звуки гармошек с колокольчиками, шаркая по земле тяжелыми сапогами и подымая над площадью тучи пыли.

Леон и Ольга пришли в самый разгар «потех».

В центре площади, подвешенная к перекладине на шпагате, болталась густо смазанная медом французская булка, а какой-то человек в красной подпоясанной рубахе старался схватить ее зубами и тяжело подпрыгивал. Вот он в который раз подпрыгнул, но лишь ударил булку носом, а зубами схватить не мог.

Раздался взрыв смеха, послышались шутки:

— Пошел бы ты, дядя, попрыгал лучше с хлыстунами!

— С разгона надо ее, с разгона! — советовали зеваки.

Человек в красной рубахе опять подпрыгнул, и опять злополучная булка коснулась только его лба — румяная, блестящая от меда. Человек сплюнул, утер рукавом потное, измазанное медом лицо и ушел под дружный смех и шутки приказчика и толпы.

Возле ямы с переброшенным через нее полированным столбом приказчик держал в руках поросенка и голосисто кричал:

— А ну, который желает бесплатно получить живность? Красивый, жирный поросенок! Выходи, добры молодцы!

Из толпы вышел пожилой мужчина, хотел снять сапоги, но приказчик остановил его:

— Босому запрещено. В сапогах надо.

Мужчина посмотрел на блестевшую на солнце перекладину, на яму, наполненную черной сажей, и почесал в затылке. Потом все-таки решился и взял поросенка из рук приказчика. Маленькое животное визжало, дрыгало ногами, стараясь вырваться из цепких рук человека. Крепко держа его, мужчина ступил на перекладину. Балансируя, он осторожно сделал первый шаг, но бревно было слишком гладко, и, не устояв, человек упал в яму.

Раздался смех, послышались веселые шутки, а мужчина, выбравшись из ямы, черный и злой, бросил поросенка на землю и пошел прочь, ругаясь.

Возле отполированного столба с вещами не умолкал веселый шум голосов. Приказчик хозяйской лавки бойко выкрикивал:

— А ну, кто желает получить сапоги? Даром можно получить!

Вперед вышел парень с золотистой шевелюрой. Сняв с себя старый пиджак, он поплевал на ладони и, подпрыгнув и ухватившись за столб, стал взбираться на него, весело посматривая на макушку, где были развешаны носильные вещи. Много было охотников снять эти вещи, да никто не мог взобраться выше половины столба, и, обессилев, все соскальзывали вниз. Но парень, видимо, твердо намерился добраться до заманчивых вещей и снять их — если не все, то уж сапоги непременно. Обхватив столб ногами и руками, он сначала полез довольно быстро, однако, на половине пути, как и у других охотников, руки его начали скользить. Он смеялся вместе со стоявшими на земле, плевал то на одну ладонь, то на другую и подымался все выше.

Приказчик и толпа следили за ним с напряженным вниманием и уже спорили, какую вещь он снимет и унесет домой.

— Вытяжки. Я б только вытяжки взял, — говорил кто-то о сапогах низким басом.

— Нет уж, коль добрался бы, я все разом сгреб.

Парень с золотистыми кудрями слушал разговоры внизу и улыбался.

— Сниму-у, все сниму, — говорил он, медленно приближаясь к вещам, соскальзывая и вновь подымаясь.

Шли минуты. Уже не улыбался приказчик, не шутила толпа. Не улыбался и парень с золотистой шевелюрой. Выбиваясь из сил, потный, он то и дело соскальзывал вниз, опять подымался по столбу и смотрел на вещи злыми, темными глазами. Когда до вещей оставалось несколько вершков, он поднатужился, подтянулся еще немного, и голова его коснулась сапога.