Сколько волка ни корми - Карина Володина

Вран.

И «нравится» — это не то слово, которым можно чувства его описать.

— Похвалить, — хрипло он отвечает.

И шаг к Бае делает.

И замечает краем глаза, что уж все старики во главе с Бушуем через оконце на него смотрят, что и Зоран с Гораном поближе пробрались, и Нерев тоже, и даже Верен чуть поодаль маячит — и Бая, должно быть, это заметила давно, но вида не подаёт.

И от Врана не отступает.

И правильно. Пусть пялятся сколько угодно.

И кладёт Вран пальцы, чуть подрагивающие, на верхний край юбки её, а получается — что на бёдра баины, и подаются эти бёдра слегка ему навстречу, и склоняет Бая голову набок, так руки над головой и держа. И подаётся Вран сам вперёд, глаза прикрывая, — но тут Бая со смешком его отталкивает.

— Ну нет, красавец, — весело она говорит. — Это ты давно усвоил. Горан, ты моргни хоть раз, милый, а то как будто умер ты. Идём, Вран с Белых болот. Лес зовёт.

И действительно за мгновение она Врана огибает, шагом лёгким, со спиной безупречно прямой к лесу идя. И как будто родилась она в юбке этой — так ладно она на ней сидит, так ладно бёдра её облегает покачивающиеся, ни одного шага не сковывая, ни одного движения неловкого не вызывая.

— Человечьи забавы, — раздражённо Бушуй сплёвывает. — Куда девку понесло? Уж на это-то Лесьяра ей точно разрешения не давала — уж я с ней об этом поговорю. И с Зимой поговорю. И с…

— Ах, не наговаривай ты на Баечку, — благодушно одна из старушек древних самых скрипит — Чая, кажется. — С Травным Баечка гулять любит, за что её винить? Травный много добра предкам нашим сделал, с Травным ночью по травы сходить — милое дело…

— Да с каким Травным, дурёха ты несчастная? Что ты имя предка нашего порочишь?

Да, точно Чая. Только Чая его «Травным» называет.

Прижигает грудь вранову угольком укоризненным привычно, но едва уловимо. Печально, словно отчаявшись уже. Замирает Вран, сам не зная, зачем, что сделать желая…

Но оглядывается Бая через плечо, шагов его не слыша — и отмахивается Вран от уголька так же привычно. Прости, Травный, уж не обессудь — не до тебя сейчас.

Позволяет себе Вран Баю догнать только тогда, когда к самому лесу они подходят. Мог бы и раньше, конечно, не убегала ведь от него Бая, ни к каким чудесам не прибегала — мог бы, но… не хотел. С трепетом каким-то, для самого себя необъяснимым, позади неё держался — потому что другого ему хотелось. Смотреть и смотреть на стан её стройный в свете лунном, на волосы её, на плечи ниспадающие да юбки этой причудливой кончиками касающиеся. Смотреть и смотреть — и запоминать. Так запоминать, чтобы до конца жизни это в памяти его осталось. Чтобы в любой миг он мог глаза закрыть — и воспоминание это в мельчайших подробностях вызвать.

Заходит Бая уверенно в лес, ещё немного вперёд проходит, чтобы надёжно от глаз посторонних да любопытных скрыться, — и останавливается.

И на Врана оглядывается.

— Что ж, — говорит Вран. — Учёба, значит. Чудеса, значит. Лес зовёт.

— Конечно, — спокойно Бая отвечает. — А ты что думал, красавец? Миловаться я с тобой только в лесу буду, что ли?

— Ну, — задумчиво Вран говорит. — Может, лес тебя позвал, чтобы научился я миловаться с тобой в таком наряде чудесном?

Тоже задумчиво Бая глаза прищуривает, размышляя словно.

— И то верно, — пожимает она плечами — и к себе Врана за ворот рубахи притягивает.

Нет, возможно, поторопился Вран.

Вот это он навсегда запомнить хотел бы.

Целовался Вран со многими девками деревенскими — и с Душаной даже, пока на Деяна заглядываться она не начала. С дюжину точно перецеловал: на солнцевороте после мёда да попрыгушек у костра совсем разомлевали они, и к большему были готовы, — да только сам Вран этого большего не желал. Нежны были девки, трепетны, в мгновение ока куда-то всем разумом улетали, в облаках где-то истомных витая да на Врана особого внимания не обращая, — давай, милый, сделай мне приятное, а я просто данностью своей тебя отблагодарю. Раздражало это Врана всегда немного. Досаду он какую-то всегда вместо возбуждения чувствовал — ну и что это за губ слияние, если только один и сливается?

Что ж.

Понял с Баей девок этих Вран. Забрал все свои мысли недовольные назад.

Совершенно другой Бая была — и совсем по-другому Вран себя с ней чувствовал.

Не колебалась никогда Бая, не опускала глаза в смущении, не ахала в губы его стоном протяжным — сам Вран стоны такие очень быстро начинал издавать, когда обрушивалось на него то, что, верно, и не может та, в ком крови волчьей нет, обрушить.

Стремительной Бая была — и в то же время невыносимо дразнящей. Порывистой — и в то же время всегда, в миг самый волнующий, игриво отстраняющейся: ну что, мол, как тебе, нравится?

«Нравится?»

«Нравится?..»

За волосы его к себе Бая притягивала, за рубаху, а иногда и за бёдра — с такой грубой, не девичьей вроде бы, удивительной пылкостью. Кусала его Бая, губы языком напористым раскрывала, за шею прихватывала, за мочки ушей, руку его могла от лица своего отвести — и по пальцам его языком провести, в глаза ему пристально глядя. Каждый вдох его ловя, каждый выдох, каждый стон приглушённый с жадностью с губ срывая, — и, да, познал Вран и облака истомные, в которых девок деревенских корил, и звенело у него в ушах, и каждый раз не понимал он, как без рубахи или без штанов оказывался — а Баю совсем его разум потерявшийся не останавливал. Подстёгивал как будто даже. Раззадоривал: ну-ка, до чего ещё я его довести смогу?

О, до многого. До всего и сразу.

И совсем смешно Врану становилось, когда слова он Чомора у реки вспоминал. «А что Бая думает, когда на тебя глядит?» Указал тогда Чомор на рубцы, лицо его с телом полосами рваными изрезавшие, — и не смог ему тогда Вран ответить, но зато, должно быть, уж дюжину раз на ответ самой Баи в лесу Чомор полюбовался. На язык её, с нажимом по рубцам этим скользящий. На зубы её, рубцы эти прикусывающие. На губы её, вдоль и поперёк рубцы эти изучившие, — да, было Чомору на что посмотреть. И Врану тоже, если уж на то пошло. Когда глаза изредка он открывал, вспоминая, что и он в ответ что-то сделать