Шкура дьявола - Алексей Шерстобитов

Диктор:

– А теперь кадры с места событий, снятые нашими операторами, с комментариями, побывавших на месте преступления корреспондентов нашего телеканала… – На экране поползли действительно нелицеприятные кадры, визуальная восприимчивость, которых увеличивалась «удачно» «взятыми» ракурсами. Оптика камеры «наезжала» на самые ужасные места ранений, увеличивая их на весь экран телевизоров, где были видны не просто кровь и разверзшаяся кожа с оголенными кусочками мяса в местах пулевых ранений, но и проблескивающие кости, мозг, и будто специально задранные для съемок, пиджаки, рубашки, и приспущенные штаны, хотя надо признать, что последнее было сделано еще экспертами при выполнении их обязанностей по измерению ректальной температуры тела.

Смакующиеся ранения и нагоняющая жути интонация журналиста, создавали гипертрофированно страшную картину, представшую на экраны страны благодаря чуть ли не жертвам принесенным этими самыми работниками канала, которые будто сами были и участниками, и очевидцами случившегося, и при этом чудом выжившие.

Перепугав половину населения Москвы, которых обычно на деле это не касалось, хотя всегда бывают страшные исключения, которым нет ни прощения, ни объяснения, но они, как правило, капля в море и уж совсем не сравнимы с теми событиями, несущими за собой огромные жертвы, за которые, как правило никто не отвечает, хотя происходят по вине и явной преступной халатности чиновничьей администрации, а то и в прямую являясь последствиями их преступлений!

Смысла ждать другие программы не было, Алексей выключил записывающий видеомагнитофон и взглянул на побелевшего Макса:

– Никак уже жалеешь?

– Да ты что?! Просто в шоке от услышанного, если бы не видел своими глазами и не слышал сам – никогда бы не поверил! Что же они сказали о гибели Милены или Ии? Представляю…

– Не думай об этом, иначе если я тебе скажу, что изначально в их смерти – Ии и Ванечки обвинили меня, лично папа вот этого вот…, героя-полковника…, ааааа не хочу об этом! Все у них сладко, а на деле горечь…

– Слушай, Лелик, я так понял что тех двоих…, ну того, которого ты первого и того что…, того… пиф-паф… – их что ли предполагают стрелявшими?!..

– Их, их, друг мой, вот так-то вот, им так легче или удобнее, если хочешь – не в первый раз уже…

– Но это же не правда!

– А ты готов к тому, что бы сказали правду?!!

– Да я не о том, ведь он бред же натуральный нес, а его подчиненным теперь придется подстраиваться, все переделывать, а главное, что все, всё…, все ведь понимают! Ведь идиотом надо быть, что бы поверить в порядочность этого «полкана» и уж тем более, о его проявленном героизме, о нем пол Москвы правду знает… – бред какой-то! Эти журналюги – чего совсем что ли ничего святого нет?!..

– Это вообще отдельная тема – чем больше крови и жести, тем выше рейтинг, они нам с тобой по идее еще и заплатить должны. А стоит тебе или мне попасться – ууу, жуткого парня из тебя сделают… Хотя и среди них разные люди есть…, скажем фронтовые журналисты и… Ну есть наверное…, да зависимость у них правда – она и калечит их же в первую очередь!..

– Типун тебе на язык с мой кулак, да к тому же… Слушай до меня только дошло, что они и искать никого не будут, ведь уже все найдено: все стреляющие…, только осталось найти потерпевших, которые подтвердят версию следствия и героизм…, а этому… Тратарцеву…

– Тарцеву…

– Вот именно… – воще повезло! Вот фартовый – могли бы легко и в соучастники…

– Это, друг мой, живые деньги, которые скажут за сей шаг огромное спасибо, а еще, что-то мне подсказывает, что под это дело подсуетятся оставшиеся в живых… Нннда, а что… – так ведь и будет!

– Ё-моё, никак в себя прийти не могу, может, продолжим… ооо-ба-на, уже налито. Ну за правду!

– За правду, так за правду, только ты не забывай, что для нас с тобой она в том, что мы, дружище, одну из главных заповедей нарушили: «не убий», то есть мы с тобой, брат «Сопрано» – убийцы! Хоть и наказали справедливо, на наш взгляд, виновных, чем и общество освободили, которое, кстати, собирается против нас с тобой бороться…, от них самих и их будущих преступлений.

– Дааа, тут ты прав. Об этом я не подумал, но угрызений совести у меня никаких нет иии я… ни о чем не жалею, и никогда не пожалею. Я ПРАВ И ТОЧКА!..

– Моли Бога, что бы мнение твое не изменилось, когда жен, матерей, детей, родителей страдающими и плачущими, после содеянного тобою, увидишь…, и даже ни столько это…, сколько ощутишь душой горе, которым они охвачены. Мне вот иногда кажется, что люди, поступившие подобно нам, а тем более… ааа!.. Так вот, кажется мне, что пули эти ложатся аккуратно в сердца оставшихся родственников, а не убивают тех, в кого ты метишься…, а еще точнее – ложаться они в аккурат в наши же сердца, только вот входное отверстие – это сегодня, а выходное – это день завтрашний, а потому в разы больше… и в разы больнее будет…

– Понимаааю тебя, Лелик, много тебе пришлось страдануть…

– Да я не про себя…

– А про кого ж тогда?…

– Ах, Максик, Максик…, ладно, без обид. Приняли других за нас…, тех двоих, которых мы первыми к Аиду отправили, и ладно… Я тебе вот что скажу… Подлей-ка еще…: «Лучше быть «Маленьким принцем», чем «Королем Лиром»!»… Выпьем за одиночество, которого никогда не бывает!..

– Хм. Оригинально, но кажется… ты прямо в точку, я только как-то сформулировать никак не мог, знаешь…, какое-то тоже ощущение…, вот прямо…, вроде одииин, аааа вроде нет!.. Нет, не ви-но-ват я ни в чем, а родственники, пусть… этих, кто там остался во всем винят, ведь это же не мой выбор привел этих парней за грань, где почти человеческого ни хрена не осталось… Это ведь они сами… – эти вот громилы с пушками на перевес, все в «голде», в понтах, и этим самым одной ногой уже во гробе – это же их выбор… Нет, ни наш, а их – од-но-знач-но! А вообще, какая теперь разница, решение было принято до этого и тогда мною считалось не только верным, но и справедливым…, а щщщас и подавно ничего не изменилось… И правильно ты сделал, что меня взял, получил бы сегодня пулю…

– Эээт тооочно! Только…, только, смотри таким же как я… не стань, хотя вряд ли – слишком в тебе жизни много и тяги к ней… Такие как ты раз отхлебнув помоев, потом всю жизнь нос от них воротят… и слааавааа Бооогу… Ну а раз так, тогда слушай… – «Солдат» смотрел на друга детства, вот уже около полу часа пытаясь собраться с мыслями. Все увиденное по «ящику», все сказанное и происшедшее сегодня мало его трогало. Но вот человек, сидящий напротив был захвачен эмоциями. Мозг Макса скорее всего вряд ли мог переварить хотя бы часть того, чем был занят его собственный разум. Снова он приходил к мысли, что не в состоянии поделиться ни с одним человеком, мучавшими его самого мыслями, и не потому что не с кем, ааа… а из-за того что…, чтобы его хоть чуть начали понимать, нужно самим преодолеть хоть немного из пройденного им. Алексей уже не испытывал каких либо угрызений и не перебарывал себя, что бы убить, он даже перестал замечать разницу между просто стрельбой по мишеням и, к примеру, утреннем расстрелом. И там и там он искусно выцеливая, просто бил по мишеням… Тем более сегодня все было просто в техническом плане…

Он безэмоционально смотрел на друга, глаза которого блестели смесью чувства исполненного долга и ощущением своей силы и превосходства, над теми монстрами, которые сегодня с утра еще дышали и при возникшей необходимости, не задумываясь перестреляли бы и его, и всю охранную структуру, которой он командовал. Он перешел грань, перешагнув тот страх, не позволяющий уничтожать себе подобных, но он перешагнул, что бы сделать шаг обратно, но теперь явно гордился этой победой.

Это пройдет, уже через несколько часов, накрыв темной пеленой, и начнется это с вопроса: а всех ли нужно было убивать? Вспомнится, что почти всех, кроме одного, действительно угрожавшего в тот момент, убил Леха. Но это страшно лишь тем, что повлечет за собой попытку найти оправдание, и она найдется, затем следующая и еще, и еще, пока в конец сотканная из наполовину лжи и полуправды, версия не приживется и со временем постепенно забудется.

А сейчас, как рассказать этому человеку, которого он в принципе не имел права привлекать, впутывая в сети безумия и криминала, о своем личном перерождении в существо, в котором нет места более для рассуждений и сожалений о виновности, и не виновности. Как объяснить, что год назад погибшая девочка, чья-то дочка, им не замеченная, не жертва принесенная на какой-то алтарь, а просто халатность, да и кто может позволить кому-то решать: кому жить, а кому умирать.

Как объяснить, что эта, поначалу, казавшейся косвенной вина в смерти ребенка, не имеющая злого умысла, да и вообще никакого смысла, отобрало у кого-то дорогое чадо! И как он после этого может говорить о своих потерях или о имеющихся причинах убивать – есть ли они вообще, и имеет ли кто-нибудь право на месть или наказание таким образом, как совершенное сегодня, из ныне живущих. «Сотый» осознавал, что все эти мысли из его недалекого прошлого – теперь они не трогают его.