Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

поглядим и уйдем, и кружила по этому треугольнику, и припоминала всей душой эту сладость созерцания, когда вдруг зримое включает все пять чувств, и я картину не смотрю, а будто ем, ем, и наесться не могу. Синяя градация Ай-Петри висела тут же, но корреспондентам «Москвы‐24» я честно призналась, что нет, именно у нее мы не селфились.

Под конец снова свезло. Нас пригнала досмотреть третий зал третьего этажа добрая смотрительница второго, и я нашла в картине золотой осени другого Куинджи – неожиданно разбросанного, кричащего об урожае цвета. А по выходе из музея в ближайшем переулке Самс встретился с мечтой – громадной грохочущей бетономешалкой, которая бетономешала проходу наряду с дорожными заграждениями.

Сегодня нам так же крупно повезло с экскаватором, найденным в журнале «Московское наследие», – очень похожем на журнал «Наше наследие», который мама выписывала, а я, кажется, не выбросила, – в Манеже лежали два номера на халяву, и я взяла их в счет того, что нас уже и так обобрали, заставив купить на Самсона, как уже самостоятельно ходящего зрителя, льготный билет за двести пятьдесят рублей. Свой электронный за пятьсот я распечатала дома. За сложившуюся сумму мы получили ретроспективу картин из интернет-статьи про Фриду, которую я почитала заранее и ужасно впечатлилась и образами ее, и, конечно, биографией, а главное, гениальной фразой, наполненной всей прожитой жизнью: в статье говорилось, что незадолго до смерти Фрида записала, мол, надеюсь, я умру до конца и больше сюда не вернусь.

То ли из-за освещения, заставляющего картины светиться, будто электронные, то ли из-за неожиданно малого, после Третьяковских размахов, их размера, меня не покидало чувство, что я пришла вживую поскроллить обзор из интернета. Тем более что, судя даже по вступительным фото, где художница на фоне своих картин, Фриду показали не всю, к тому же в декорациях монументального Риверы – мне объяснили, что художник выставлен по синему борту, а художница по красному, – такой бесхитростно гендерной маркировкой на экспозиции облегчили мне поиски обезьянок и сломанных колонн, которые, впрочем, искались с трудом.

Ривера подавлял, и я глядела на него с предубеждением, подхваченным тут же: когда я собирала в смартфон коллекцию его прямо из русских сказок щекастых детей в пушистых шапках и на санях, кто-то позади обронил, что, мол, так разрисовывают стены в детских садиках. Самсона, впрочем, легко было покорить мелькнувшим хвостом жизни в образе пары гусей на картине громоздящегося города, а меня – громадными индейскими шахматами.

Что же до Фриды Кало, то я еще по интернету привязалась к ее «Автобусу» – картине разноликого ожидания, которая, как было сказано, показывала судьбу художницы за миг до переломившей ее автокатастрофы, – и думала, что, будь ее творчество коллекцией вот таких наивных, маленьких и ярких бытовых картинок, Самса на нее я водила бы, не задумываясь. Впрочем, к самым кровавым образам женской утраты он отнесся с глубоким спокойствием, да и я почувствовала, что в интернете они меня задели куда сильнее, чем здесь, где еще поди присмотрись и догадайся, что там мелко и пугающе изображено.

В итоге мы повисели напротив картины «Солнце и жизнь», ставшей, надо сказать, приютом отдохновения для многих зрителей. Кто-то молодой назвал ее мечтой вегана и признался, что такую готов повесить у себя дома, – неотразимая похвала в наш век развитого потребления.

Потолкавшись для вида и чтобы отбыть уплоченное, будто по Зощенко, мы с Самсоном отчалили, похмыкав напоследок в магазине сувениров, где распродавали яркие фенечки в цветах темпераментных Фридиных мук.

Что я точно поняла?

Что с ребенком лучше один раз пойти, чтобы не бояться пойти во второй.

Что при выборе художественного наполнения выставки важнее всего, есть ли в зале, где ему разбежаться от меня, чтобы я поймала.

Что в интернете Фрида и очереди в Третьяковку страшнее, чем в оригинале.

И что надо торопиться на выставки до завершения грудного вскармливания, потому что потом заставят покупать билет и стоять в очереди наравне со всеми.

Что же до серых окраин, то Дмитрий Данилов в пьесе «Человек из Подольска» доказал: они не уступят Амстердаму. В глазах ребенка – точно, потому что для него окраины и музей – не противопоставимые части жизни, а жизнь – неисчерпаемая возможность встретиться с экскаватором и бетономешалкой.

И, кстати, муж, которому я, ломая руки в восторге, доложила об успехе, выразил вероятное согласие пойти с нами на весеннего Репина. Правда, уточнил: «А сколько человек пускают без очереди с малышом?»

5 февраля 2019

Безумие зимы

Из этого не сделаешь каминг-аут, потому что получится, как в анекдоте: вы жалуетесь или хвалитесь? Но в том и дело, что мне похвалиться некому, и, расчистив в старом, под темное дерево шкафу высокую полку из-под колготок и всякого домашнего трикотажа, подселенного теперь на полки выше и ниже, я рассчитывала, что муж-то уж точно в мой шкаф с грудами кофточек, разложенных по стопкам в соответствии с длиной рукава, не полезет. А значит, не найдет, не уличит, не дознается. Не выгонит из дома на мороз, как бывает в сказках, которые, пожалуй, положили основу моей коллекции и безумию этой зимы.

Подруга сказала, что так я восполняю собственное детство. Факт, хотя в детстве моем недостатка в книгах не было, и все три части о мушкетерах в пяти книгах вовремя легли мне под елку, и «Таинственный остров» был забыт в Морозовский больнице, где мне в третьем классе делали операцию, и от букинистов в «Олимпийском» были привезены первые, разрозненные, в мягкой обложке издания «Хроник Нарнии», и разрисован был «Золотой ключик» в иллюстрациях Владимирского на каждой странице. Почти такой я наконец отхватила недавно за скромную цену у бородатого букиниста из подвала низинного жилого дома, к которому мы скатились по двум пандусам под снеговалами, и бородач удивился: «Что, вот этот ваш уже читает?» – «Нет, но выучил по песенке из фильма имя Ду-ти», и я скорее бросилась добывать ему про деревянного Дути книгу в иллюстрациях из моего детства. А тот мой был разрисован жестоко, да, так что потом я сама себя, маленькую, укорила, и потрепан был любимый «Винни-Пух», и пуган был любитель фантастики муж мексиканской сказкой с мистикой, роботами и электричеством «Опаловая шкатулка», а чилийскую писательницу в шотландском замке я пыталась сразить аргентинской повестью «Последние олени Анд», из которых до сих пор сцены оленьей любви помню лучше сцен поединков.

В детстве было, да, так что же восполнять? На ярмарках я спокойно проходила мимо того, о чем