В осаде - Вера Кетлинская

Выбравшись на улицу. Мироша сунула фонарик в карман и поплелась к булочной. Было темно, хотя шёл шестой час и город уже — медленно, неохотно — просыпался от тяжёлого голодного сна. То тут, то там мелькали неясные человеческие тени, и все направлялись в ту же сторону. Мироша заторопилась.

Она поднялась до света, чтобы занять очередь одною из первых, но у булочной уже стоял длинный хвост. Люди подходили, молча занимали место, потуже закутывали шеи платками и шарфами, тщательно засовывали руки в рукава. И молчали. До открытия булочной оставалось полтора часа. Постепенно светало, и видно было, как клубится над очередью пар от дыхания.

Холод и тоска томили Мирошу. Было нестерпимо стоять на одном месте и молчать.

— Не знаете, гражданочка, хлеб привезли? — спросила она у стоявшей впереди женщины.

Женщина, не желая открывать закутанного полумаской лица, утомлённо пожала плечами и не ответила.

Сзади кто-то напирал на Мирошу, стараясь придвинуться к желанному входу в булочную. Хотя Мироше было теплее от вплотную придвинувшегося к ней человека, она всё-таки огрызнулась, чтобы нарушить молчание, чтобы поругаться, что ли, — стоят, как изваяния, а ведь люди, люди! — разве можно молчать столько времени!

— Извините, — прошелестел за её спиной старческий вежливый голос. — Холодно, знаете… Сил нет стоять…

— Ну, и придвигайтесь поближе, — разрешила Мироша, сразу забыв желание поругаться. — Теперь уж недолго ждать.

— Сегодня двадцать восемь градусов мороза, — сообщил вежливый старичок. — По Реомюру. Давно не было такой суровой зимы. И хоть бы дров… или хлеба… чего-нибудь одного вволю…

— Что поделаешь! — сказала Мироша, вздыхая. — Потерпеть надо. По Ладоге хлеб везут. У меня племянница..

Почти счастливая оттого, что удалось разговориться, Мироша стала рассказывать и то, что знала от Сони, и то, что придумывала тут же сама.

— Продержаться надо, — говорила она, повышая голос, чтобы слышало побольше народу, — на том берегу Ладоги продовольствия горы лежат. Один очень большой военный говорил, что ждать недолго. Обратите внимание, теперь к открытию булочной хлеб всегда есть, значит, муку подвозят без перебоев. Моя племянница по два раза в сутки оборачивается туда и назад, а ведь она девушка..

— Да тише вы! — вдруг прикрикнули на Мирошу. — Разболтались!..

Готовая к схватке, Мироша обернулась на голос, но все смотрели не на неё, а куда-то на угол, где хрипло звучало радио.

— Важное сообщение, — проговорил кто-то.

— Так о Ростове объявляли, — напомнил другой.

И вдруг вся очередь, не сбиваясь, стала тихо перемещаться поближе к углу дома, где чернел репродуктор. Переместилась и замерла.

— …наши войска… заняли город Тихвин…

— Тихвин! — как один человек, вздохнула очередь.

— Тихвин! — вдруг звонко закричала высокая женщина, стоявшая в очереди первою. — Гражданочки! Тихвин! Вы понимаете, что это значит?! Тихвин!.

— Вот видите, — закричала Мироша и вдруг заплакала и обняла старичка, а потом ещё кого-то… — Я же говорила, потерпеть надо… Вот и выручают наши!.. Разве ж бросят нас без подмоги?..

— Теперь ещё Мгу взяли бы… — мечтательно сказал старичок.

— Возьмут! — убеждённо подхватила Мироша. — Туда, знаете, сколько войска стянуто?..

Высокая женщина вытерла слёзы и сурово сказала:

— Ну, давайте назад.

И вся очередь стала пятиться, соблюдая порядок. Попятилась до дверей булочной и замерла. Люди снова потуже закутали шеи, вдвинули руки в рукава. Пар от дыхания клубился над очередью, как туман. И тихо шелестели голоса:

— От Тихвина до Мги недалеко…

— Теперь и норму, должно, прибавят…

* * *

В этот час старая Григорьева проснулась и долго смотрела в темноту, свыкаясь с тем, что несчастье только приснилось… Один и тот же сон приходил к ней каждую ночь, и каждую ночь, просыпаясь, она не имела сил радоваться пробуждению, потому что сон казался ей вещим.

Белые снега виделись ей, белые-белые бескрайные снега, и дымный налёт на снежном насте, и разорванная колючая проволока, полузанесенная снегом. Медленный полёт снарядов виделся ей — очень медленный и до ужаса неотвратимый полёт снарядов, расчерчивающих серый полумрак красными и зелёными трассами. И все они приближались прямо к ней, а она была не она, а младший сын Мишенька, Мишенька бежал, полз и снова бежал вперёд по глубокому снегу, хрипло крича и задыхаясь от крика и от бега, бежал прямо навстречу неотвратимым снарядам и вдруг падал плашмя, лицом в снег…

— …наши войска… заняли город Тихвин!..

Она села на своём тюфяке, вслушалась, закричала:

— Маша! Марья Николавна!

Мария, ещё не раскрывая глаз, вскочила с диванчика, готовая делать всё, что нужно, всё, что придётся — спасать, тушить, успокаивать, приказывать…

— Радио, Машенька! Радио слушай! Тихвин..

Мария выслушала сообщение до конца, потом прослушала его вторично. Значит, началось… Первые шаги победы. Только трусы и маловеры считали нас фанатиками, мы знали, что делаем, мы сопротивлялись и верили в победу, и вот она идёт, идёт сюда, в голодный мрак осады…

Когда Мария дрожащими руками нащупала спички и подожгла фитилёк коптилки, она увидела, что Григорьева сидит, покачиваясь, закрыв глаза, и частые слёзы сбегают по её морщинистым изглоданным морозом и ветром щекам.

— Ты что?.. Родная, зачем?..

— Слава богу, — сказала Григорьева, открывая глаза полные страдания и того высокого жертвенного подъёма, который, быть может, впервые на земле с такой силой и полнотой владел душами людей. — Слава богу, если не зря…

* * *

В тот же час на танковом заводе, в цехе Курбатова, рабочие и работницы маленькой, сплочённой кучкой стояли под репродуктором и слушали голос московского диктора, торжественно повторявшего сообщение Информбюро. Их было немного сейчас в громадном цехе, и они уже вторые сутки не уходили с завода. Два искалеченных тяжёлых танка получили они для ремонта и для смены башен, два танка, которые нужно было скорее вернуть в строй. Всю эту ночь люди работали на пределе. Жидкий рассвет, просачиваясь в разбитые окна, оттенял землистую бледность лиц. И необыкновенно было выражение восторга и уверенности на этих истомлённых лицах.

— Ну, что будем делать в честь победы, товарищи? — спросил Григорий Кораблёв, улыбаясь.

Он ещё недавно обещал своим людям перерыв для отдыха и ещё недавно сам мечтал уснуть, закрывшись в конторке.

— Продолжать придётся, — ответил самый старый из рабочих. — Порадовались — вроде как выспались. Что ж теперь другого сделаешь?

— Не спать же сейчас! — воскликнула Люба.

— Теперь и не заснёшь, пожалуй, — вслух подумала Лиза и первой пошла к своему рабочему месту, с некоторым удивлением прислушиваясь к невнятным голосам надежды и радости, звучавшим в её душе.

Значит, победа может поспеть и к ним? Значит, спасение возможно?..

Над грузной махиной танка заискрилось ослепительное пламя сварки. Люба с гордостью смотрела через щиток, как кипит, стягивая трещину, раскалённый металл.

* * *

В этот же час Вера Подгорная слушала, прижав ладони к животу, как властно бьется в ней новая, созревающая жизнь. Её бесслёзные глаза затуманились, и она сказала громко, как обычно говорила в эту зиму, отгоняя одиночество и мертвую тишину: — Теперь мы с тобою, кажется, выживем…

* * *

Тем же утром, радуясь позднему рассвету, капитан Каменский мчался навстречу потоку санитарных машин в район Невской Дубровки со срочным пакетом из штаба фронта. Войска Невской оперативной группы вели незатихающие кровавые бои на Неве, пытаясь расширить плацдарм на левом берегу и прорваться в район Синявинских болот в направлении станции Мга; в крайнем случае они должны были сковать противника и отвлечь на себя часть немецких войск, сопротивляющихся наступлению Волховского фронта. Каменский не слышал торжественного сообщения по радио. Он ещё ночью узнал о взятии Тихвина и теперь был поглощён заботами своего, Ленинградского фронта.

Упорно переправляясь через Неву и ещё на переправе неся огромные потери убитыми, ранеными и затянутыми под лёд, войска вгрызались в немецкую оборону… и не могли прогрызть её. Удастся ли заметить какую-нибудь возможность, не замеченную другими? угадать хоть небольшую слабость противника, не угаданную другими? Удастся ли хоть что-нибудь придумать, подсказать, посоветовать?.. Ведь надо, надо, надо опрокинуть немецкую оборону и прорваться туда, к Мге и Тихвину, разрывая кольцо осады…

* * *

Тем же утром Митя Кудрявцев один в окопчике, заваленном трупами, вглядывался слезящимися от напряжения глазами в белое пространство перед окопчиком и время от времени, припав к автомату, неторопливо выпускал короткую, хорошо рассчитанную очередь. Уже скоро сутки — день, вечер, ночь и этот первый час утра, — как Митя с товарищами обороняли занятый ими немецкий окопчик. В течение этих часов Митя иногда оглядывался и замечал, скольких товарищей уже нет в живых, и тогда ему казалось, что сам он неуязвим и останется неуязвимым до тех пор, пока удерживает окопчик. Только что рядом затих раненный ещё ночью боец Карпушин, последний его товарищ. Митя подтянул к себе оставшиеся диски и снова внимательно оглядел неподвижное белое пространство перед окопчиком. Он ничего не знал о Тихвине и ничего не знал о том, что творится на соседних участках боя, он думал только о том, чтобы удержать с таким трудом завоёванный окопчик до прихода подмоги, и о том, как он будет удерживать его, если немцы снова полезут в атаку, как уберечь себя от шальной пули и как растянуть оставшийся боезапас…