Фантастика, 1978 год - Сборник

– Видал? - спросил вечером Дима, проводив Якова Борисовича. - Твою голову оценили в семьсот рублей! Интересно, откуда у этого замухрышки такие деньги?

Как видим, не только нас заинтересовало происхождение денег Якова Борисовича. Ничего, скоро и ОБХСС заинтересуется, а вот Оливье к их родословной отнесся равнодушно.

“Не важно “откуда”, - изрек он, - но важно “куда”!”

– Ну, ты излагаешь! - восхитился Дима. - Эдак мне придется начать писать книгу: “Оливье. Афоризмы и максимы”. И кстати, что ты имеешь в виду?

“Я имею в виду…” - начал Оливье, но следует объяснить, каким именно образом он начал.

С того вечера, как Оливье заговорил, или, вернее, записал, и тем самым состоялось Великое Пробуждение Собачества, и на Земле появился второй вид разумных существ - Канис Сапиенс, говорить, или писать, Оливье приходилось много. Настолько много, что от машинки друзья при прямых беседах вскоре вынуждены были отказаться; они перешли на морзянку, которой Дима, в прошлом радиолюбитель, владел более-менее сносно, а Оливье очень скоро овладел в совершенстве и стал отбивать точки-тире что лапой, что хвостом со скоростью не меньшей, чем у любого радиста-виртуоза, способного отбить и принять черт знает сколько знаков в минуту. Ну а от Димы виртуозного стука и не требовалось, он говорил нормально, а в общем, уже через пару недель друзья овладели своим способом общения настолько, что стали разговаривать совершенно свободно на любые темы - запас слов у Оливье оказался достаточно большим, память и восприимчивость великолепными, и читать книги он выучился с той же стремительностью, с какой делал вообще все, что делал, пользуясь для этого пюпитром и листая страницы языком.

Первое время друзья просто радовались, что наконец-то поняли друг друга, и эта радость помогала преодолеть неизбежные начальные трения, вызванные превращением вещи в субъекта. Трения, а вернее, малюсенькие толчочки, возникали поводам самым разнообразнейшим, скажем, уже в первый вечeр Оливье попросил Диму не курить, по крайней мере, в комнате и Дима едва не вспылил, но сдержался, погасил сигарету.

Не склонный к самоанализу, Дима не задумался над причинами своей сдержанности, просто приписал ее к своим достоинствам, и успокоился - Оливье пришлось тяжелее. Куда более чувствительный и рефлексивный, он мгновенно понял, что основа сдержанности - страх. Да, да, самый вульгарный страх - не забывайте о размерах Оливье и о том, что теперь он уже не был автоматом, запрограммированным на слепую любовь и безусловное подчинение, но был существом со своими запросами и свободой воли! К счастью для себя, Дима не полез в такие тонкости, к несчастью для себя, Оливье для того, чтобы чувствовать такие тонкости, никуда не надо было лазить… Состояние его легко себе представить - вообразите только, каково бы вам пришлось, если бы самое любимое вами существо хоть на мгновение, хоть безотчетно, но испугалось вас, и притом именно ваших зубов и когтей!

К счастью, существо, в данном случае Дима, ничего не заметило ни в себе, ни тем более в Оливье, чья мимика была для Димы одинаковой и непонятной почти совершенно. Столь же быстро, сколь мимолетным был страх Димы, Оливье все это осознал, убедился в своей закрытости для Димы, то есть, вообще говоря, в своем преимуществе, и от этого ему стало еще хуже, но вскоре все утряслось и успокоилось, и в дальнейшем отношения стали складываться по формуле, предложенной Оливье, но устраивающей обоих: “Мы друзья, но ты командир”.

Итак, Собачье Пробуждение состоялось, и настало время подумать об его последствиях и о формах его расширения, и на этом этапе Дима проявил бoльше осторожности и предусмотрительности, не стал трезвонить по всем углам, что вот, дескать, появился у меня говорящий пес, сам, дескать, научил, но порешили они с Оливье первое время сидеть тихо, а Дима пусть разнюхает мнение специалистов на сей счет. Словом, К рекламе Дима не спешил, помня, что еще ни один клоун никогда не получал Нобелевской премии и вряд ли когда получит, а Оливье - тот просто не был заинтересован в рекламе, у него не было причин торопиться заявлять о своих новоявленных способностях, но, наоборот, его не оставляло стремление сперва самому получше во всем разобраться.

Мнение специалистов на сей счет оказалось единодушным; “Бред!” Так Диме заявлял любой специалист, какого ему yдaвалось вовлечь в беседу на эту тему, - и специалист по собакам, и специалист по разговорам, и любой другой специалист, в какой бы форме ни пытался Дима преподнести ему свой феномен: в форме ли анекдота, или в форме предположения, или даже просто в форме: “А вот мне рассказывали… Все равно ответ бывал кратким и удручающим: “Бред!”

– Да, Олюшка, - жаловался Дима вечерами, - не спешат и не поспешат давать нам с тобой Нобелевскую премию, не верят они в тебя, в лучшем случае про рефлексы твердят… А так хотелось бы славы!

– Да, слава - вещь хорошая, - соглашался Оливье, - Вот видишь! - радовался Дима поддержке.

– Еще как вижу! - подтверждал Оливье.

– А еще, даже покажи им сейчас тебя, так ведь непременно потребуют воспроизводимости, а где я им ее возьму? Как я им докажу, что ты не мутант, не выродок какой-то, а что любую шавку так научить можно?

– Никак не докажешь, поскольку любую шавку научить нельзя. Любого дога в лучшем случае! - Оливье тоже был не лишен тщеславия.

– А! Шавку, дога!… - Дима отмахивался. - Тебя-то я учил правильно? Вроде да, поскольку ты говоришь… Но, с другой стороны, заговорил-то ты в мое отсутствие!… Ты сам-то хоть знаешь, как это произошло?

– Стараюсь разобраться…

– А побыстрее не можешь?

– Быстрее всего было бы попробовать научить еще одну собаку. И обобщить опыт. К тому же в двух собак поверят вдвое быстрее. Две собаки вдвое очевиднее.

– А где я тебе возьму вторую собаку? Ведь на шавку ты не согласишься? - Дима искоса, с лукавой издевкой взглядывал на Оливье, но тот отвечал серьезно и утвердительно: - Да, на шавку я не соглашусь. Только догессу с хорошей родословной - надо думать и о потомстве!

– То-то, что надо… А сколько она стоит, твоя догесса, знаешь?

– Должно быть, немало… - И на этом их беседа заходила в неизменный тупик - денег не было, и взять их было негде.

Пару раз с отчаяния Дима пробовал сходить на бега, но, проиграв оба раза по двадцать пять рублей, окончательно убедился, что везение потому и везение, что неповторимо, и об ипподроме думать перестал, предложение же Оливье облаивать или даже хватать за ноги неугодных лошадей, дабы те сбивались и не мешали угодным, замахав руками, отверг, как чреватое и нереальное.

Вот в таких вот занятиях и проскочили два месяца, отделяющие первые слова Оливье от тех слов: “Я имею в виду…”, какими он начал, когда мы его прервали. Сказал же он:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});