Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

– Пусть бы твой отец плату за аренду снизил. Хотя бы до десяти рублев за десятину. И с новым торбеевским управляющим дела не вел. А не то – как бы беды не случилось.

– Что за беда, Степка? – спрашиваю я.

– Другие помещики миру и деревне помогают, – не отвечая, бурчит Степка. – Ежели засуха, так семенным зерном или ссуду дают… А так что ж, у кого работников мало, а ртов много – с сумой идти или в гроб ложиться?

Он сильно и яростно раскачивает тяжелые качели. Я взлетаю высоко, и желтые, красные, пятнистые листья летят вслед за мной.

У Груни все руки посечены хворостиной. Я цокаю языком, она поднимает подол сарафана и показывает: на голых ногах – те же красные рубцы. Садимся напротив друг друга за углом сарая и начинаем разговаривать.

Я ругаюсь, Груня, против обыкновения, оправдывает мать.

Денег нет совсем, отец привез чуть, и все сразу за долги разошлось. Безлошадной семье нечем было заплатить за вывоз сена, кроме как частью и без того скудного урожая. Кормов заготовили мало, корову придется продавать. А без коровы – как прожить зиму, чем кормить всю ораву детей? Муки тоже хватит хорошо если до Рождества. А потом?

Новый торбеевский управляющий обещался на следующий год нанимать торбеевцев на бывшие черемошинские земли, но только лошадных мужиков и тех парней, кто готов с машинами работать. Черемошинцы уже обещали каждому, кто согласится, голову проломить. Но мать все одно отцу в ноги кидалась: давай, раз все равно в городе хорошего заработка нет, продадим корову, перезимуем впроголодь, деньги сбережем и к весне купим лошадь. Наймешься в работники, да свой надел поднимем, да и поживем в кои-то веки как люди, всей семьей, истомилась я одна-то с детками. Отец сказал: и не проси, я в деревенском навозе копаться отвык, мне в городе милее, там культурная жизнь. Уехал восвояси, а жена опять в тягости.

Мать то молится всю ночь, то плачет весь день, то зло на детях срывает. Понятно, что Груне больше всех достается, она издавна – нелюбимая.

Тут мать застала нас за сараем, на Груню – с палкой: дел в хозяйстве невпроворот, а тебе, дура немая, все бы бездельничать да лясы точить с такой же полуумной подружкой!

Я бы вступилась, но Груня мне говорит: Беги, Люша!

Я и побежала. В каждой семье свой обычай, а чужой в него – не лезь. Все равно всей подноготной не знаешь. Это мне Светлана, Степкина сестра объяснила.

– Другие помещики миру и деревне помогают, – говорю я отцу, когда он в кабинете показывает мне по глобусу, как плавал капитан Кук. – А так что ж – людям с сумой идти или в гроб ложиться?

Когда отец осознал, что я сказала, он сначала выглядел оторопевшим. Потом на его желтых щеках выступили красные пятна.

– Что за чушь?! С чьего голоса ты поешь? Кто тебя подучил?

– У меня свой голос, – говорю я.

Кажется, отец боится потерять себя. Я это очень понимаю.

– Уйди вон! – говорит он.

Я ухожу.

Александр приезжает редко, у него занятия в университете. Максимилиан и Юлия совсем не приезжают. По Юлии я не скучаю.

С Александром говорить нельзя. Я думала рассмешить его, или поиграть, а он разозлился. Но ведь упасть в пруд – забавно. Я всегда смеюсь, когда падаю с ветки в воду. Особенно смешно, когда там водоросли, они тянутся за руками и сразу становишься похож на водяного. Если ему не понравилось, Александр мог бы сделать мне в отместку – сбросить меня туда же, поймать и потаскать за волосы или еще что-нибудь свое. Вот как у Степки много лет есть любимая месть за мои шутки: связать руки кушаком, оттащить к дровянику в укромное место и там на совесть прибить гвоздями подол моего платья к бревну. После – руки развязать и уйти. Выходов у меня три – один хуже другого. Первый – рвануться, придти домой в разорванном в лоскутья платье, получить трепку от Пелагеи и домашний арест на два дня. Второй – ужом вылезти из платья и голой пробираться домой или идти по службам, разыскивая гвоздодер, а потом маятся с крепко заколоченными Степкой гвоздями. Третий – идти к плотнику, волоча за собой бревно или (если размер позволяет) неся его в объятиях.

Степку я, конечно, ни разу не выдала и все в усадьбе думают, что иногда на меня «находит» и я сама себя к бревну приколачиваю.

Не пойму: отчего бы Александру не придумать что-нибудь такое же забавное? Он все же в университете учится, а Степка всего две зимы в школу ходил.

Нянюшка сказала: завтра Ерофеев день, надо с вечера как следует помолиться, чтоб от напастей себя оборонить.

Я спросила: что же это?

Пелагея мне объяснила:

В Ерофеев день лешие и прочая нечисть в лесу перед зимой играют, бесятся. Не дай бог одинокому путнику им в лапы попасться. Закружат, защекочут, заморочат, в глушь, в болота заведут. Хорошо если поиграют и опомнятся, а то ведь и до смерти сгубить могут. Чтоб лешего с толку сбить, отвадить, надо обувь задом наперед надеть или хоть стельки в сапогах с пятки на носок перевернуть. Навьи еще по дорогам ходят. От них «Отче наш» читать помогает. И кикиморы на кочках сидят, ворожейные песенки поют. Кто ее услышит, так и пойдет прямиком в топь… Не случайно они все в этот день волнуются и озоруют-то, потому как на исходе Ерофеева дня – проваливаются под землю до самой весны. Орут, блажат, лапами за корни цепляются – да куда там, такой обычай…

А в наших краях наособицу: нечисть на зиму под землю, а ледяная девка Синеглазка первый раз из-под земли через Ключи выходит, осматривается, женихов ищет…

– Вот бы подглядеть-то, – говорю я и вспоминаю Филиппа: надо ему рассказать – пусть побегает между лешими по лесу, свою невесту поищет.

– Не дай тебе бог, деточка, не дай бог, – говорит Пелагея и вздыхает.

Я вижу: она тоже чувствует и тоже не знает, как сказать. Может быть, отец послушал бы ее?

Я поднимаюсь на башню, расставляю свои театрики, но игра отчего-то не идет. Знакомые живые фигурки кажутся плоскими, обтрепавшимися по краям кусочками картона.

Смотрю в окно – над черным полем медленно кружится огромный искрящийся вихрь. Синяя Птица дрожит от его приближения. Это гибель или рождение? Я не понимаю, но выхода у меня нет, и я открываюсь ему навстречу.