Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Слухи мигом облетели село: раз Деспина хвалит, значит, влюбилась… Скоро у Ангеловой мельницы опять зацокали каблучки — явилась местная портниха. Протопала по крыльцу и смело прямо в комнату:

— Здравствуй, Ангелаш, что один скучаешь? Прошу прощения за беспокойство…

Уже неважно, сколько ей лет, молодая или не слишком, — раз портниха, значит, не из застенчивых:

— Не выручишь, Ангел? Кстати, твоя Деспина — дура. Да не о ней речь. Дочка Тасии, что живет у пруда, замуж выходит… Надул ты ее, да она умница, другого окрутила, не то что блаженненькая Деспина. Так вот, хочу тебя попросить — надо бы с невестой свадебный наряд примерить. Да и с тобой попрощаться хочет.;. Так мы зайдем, покрутимся у твоих зеркал, а? Чтоб та довольна осталась, пусть полюбуется на себя, да и на тебя напоследок…

Женская стратегия: чуть слышно выговаривает, шепотком — «шу-шу-шу», пусть, мол, даже земля не учует, о чем мы тут толкуем.

— Что за церемонии, пусть приходит! — вежливо отвечает Ангел. — Почему невесте не покрасоваться перед свадьбой? А ты себя не утруждай, она сама все, что надо, увидит… глядишь, и я что подскажу… Девушке лучше не слышать, о чем болтают портнихи. Так что ты там о Деспине? Что, дурочка, тоже влюбилась? Почему же больше не заходит?

— Гордячка, видишь ли… Дескать, если любит, пусть сам ко мне приходит!

— Ну, начинается…

Как не аукнуться миру на такие новости! Сколько женщин к портнихе в день заходят, считали? А кто на селе первый репродуктор, если не портниха? Тут же из этих «шу-шу-шу» вырастают «ого-го» и «ай-я-яй», и первыми затянули свою песню старушки, блюстительницы морали:

— Взять бы этого Ангела да головой в колодец, обормота! Вчера вечером, кума, слыхала?

— Да что ты, милая? Ай, дожили… А я что слыхала! Дочка Кэтаны вырядилась, будто в клуб на танцульки, а домой-то и не вернулась, не дошла! На мельнице, говорят, ночевала!

— А я своими глазами видела — Деспина Назару оделась мужчиной, в шапку и брюки, и сторожит ветряную мельницу вместо Кирикэ Кривого.

— Не так все было! Она разделась догола и ночью побежала с факелом в руке, чтобы увести тыщу крыс с мельницы, — они там мебель попортили.

— Ох-хо-хо, вот те крест, кума, жизнью своей клянусь — не осталось у нас в селе нераздетых девушек! Да как им, бедным, удержаться! Только и слышишь — оркестры, кино, да клуб, да зеркала в доме этого черта…

А в ответ им еще одна, у которой ни сына нет, ни дочки:

— Да пусть себе гуляют, кумушки! Молодые, пусть! Не то что мы, старые опенки…

А Деспина больна любовью, и только она понимает Ангелово одиночество…

В сумерках возвращался Ангел с лекции на мельницу. Пахнуло на него с реки вечерней свежестью.

«Хорошо выступил… Ну и намотался сегодня! Сколько же они теперь писать стали? Пишут и пишут, надо не надо — пишут, сумка трещит по швам. Им-то радость, а почтальону каково? Уф, отдохнем сейчас, Ангелаш, выходной завтра… Да, что там заведующая говорила? Гости какие-то, спеши… Может, Траян Николаевич? Неспроста что-то поговаривал…»

Так он думал, собираясь отпереть дверь. Вдруг видит, дверь открыта, замка нет. Ну и дела! Дернул за вторую дверь — вот чертовщина, изнутри кто-то держит! «Что за кошки-мышки?» Потянул сильнее, а из комнаты Кирикэ кричит:

— Куда?! Нельзя! Все, больше не помещается! Ой-ой-ой, у меня кровь из носу пошла!

«Да что там такое, какая еще кровь?»

Взбеленился Ангел да как заорет:

— Тебе что, Кирикэ, жить надоело?! Что за дурацкие шутки?

Только он подал голос, как мельница, и мельниковы хоромы, и двор, казалось, содрогнулись, словно от взрывной волны, — будто ответило Ангелу стоголосое эхо.

То есть сначала, если быть точными, чуть-чуть приотворилась дверь, а перед глазами Ангела возник Кирикэ. Держится за голову, дрожит, а сам с ног до макушки мокрый и заплеванный.

— Это вы, бэдика… А я так испугался! Уже сил нет эту дверь держать, думаю, сейчас опять по башке трахнут!

— Да что тут происходит? Объясни толком!

Н-да, волей-неволей будешь спрашивать, если из мельницы, из роскошного зеркального зала, из всех комнат доносятся… Страшно сказать, что за визги, крики, плач и мяуканье. Вам не доводилось слышать, как настраивается симфонический оркестр? Когда каждый инструмент выводит во всю мощь свои рулады не в такт, невпопад — дирижер еще не призвал к порядку.

Такой, знаете ли, товарищи, хор с оркестром… Каждый голос на свой лад: то писклявый, тоненький, как ниточка, то басистый, как «ми» у контрабаса, то дискант, как в церкви на клиросе, то хриплый, вперемежку с пронзительным высоким воем. И вроде не голоса, а голосишки, но до чего же истошные! Представьте — летят они наперебой, через окна, через потолок, с чердака, на крышу и прямо к небесам. Чуть затихнут: дескать, невмоготу. И вдруг как замяукает один, и весь хор тут как тут:

— МА-МААААА!!!

Выражаясь прозаически, дети всегда так плачут. Но когда их целое скопище, тут уж не до шуток. И самое главное, они плачут стихийно, так сказать, неорганизованно — потому что они дети и их бросили мамы. Разве вы не догадались? Тогда представьте картинку: отводите вы свое любимое чадо в ясли, оставляете его впервые на попечение чужих теть… Знакомо, да? Тогда приоткройте дверь и послушайте, как оно там, за стенкой, воет.

Кирикэ наконец разразился:

— Бадя Ангел! Видите, бадя Ангел… ой-ей… Мы пропали! Ма-мааа! Они меня всего соплями измазали. Вот решение, получите, со всеми подробностями! — И протянул бумагу: — Я нянька, что ли? Побежал по-соседски к бабке Сафте: «Приди, мать, помоги, я тебе позолоченное турецкое зеркало подарю». А старуха взяла да как плюнет на меня! А за что? Скажите, почему плюется бабка, когда даришь ей зеркало? Потому что она верблюд! Коза у нее, видишь ли, потерялась! Выходит, коза ей дороже, чем наше будущее — дети!

Кирикэ словно прорвало, а у Ангела руки так и чешутся трахнуть его по башке, чтобы говорил по сути: почему его выселяют и с чьего ведома, по чьему разрешению дом мельника, переоборудованный в музей, ни с того ни с сего закрывается.

Ответить проще простого — не хватает детских садов. Но Кирикэ не в состоянии сделать такое обобщение. К тому же мы забыли добавить, что ни слово — шепелявит.

— Клянуф, тофшефтвенно — я ни при фем.

— Скажи ты хоть толком, кривой, с чего началось?

Кирикэ шмыгнул носом и вдруг как разругается…

— Вы ифчё фпрафываете? Дайте факурить…

Закурил и начал, а крики по-прежнему доносились из-за двери, как из бункера:

— Дело обфстоит так. Я фобираюфь фениться.

— Заткнись! — гаркнул Ангел и про себя решил: «Так, хотят от меня избавиться. Значит, я никому больше не нужен, и чтобы выжить, как летучую мышь дымом, наполнили дом визгами».

А за стенкой-то, за стенкой — так пищат, так завывают!.. Вам не приходилось видеть детишек — годовалых, двух-трехлетних, не больше, — когда оставишь без присмотра весь этот цветник радостей человеческих? Скажем, видит один — у соседа на голове имеется ухо, висит сбоку, словно лопух или лист капустный. Ну как не вцепиться в него, не подергать, — крепко ли держится? Сам лопоухий воет, отпихивается, потом, слышишь, уже блеет, мычит и вдруг как завизжит, по-поросячьи!

— Нет, я больфе не могу, вы флыфыте? — отчаянно заголосил Кирикэ. Предоставим читателю возможность самому домыслить его прононс. — Они сейчас глаза друг другу повыколют! Ой, боже, и в чем мы согрешили, бадя?

Не выдержал Ангел, схватил его за грудки:

— Слушай, ты скажешь наконец или нет?! Кого я здесь хозяином оставил?

Вот тебе на, у мельницы новый хозяин…

— Тише, бадя, тише! — умоляет Кирикэ. — Вы их пугаете. Услышат соседи — и палками нас… по шеям надают…

— В последний раз спрашиваю, кто к этому руку приложил, а? Кто сказал, что здесь будут ясли?! И почему у тебя посторонние бродят по музею? Сегодня неприемный день!

Кирикэ шмыгнул носом и вопросом на вопрос:

— А что было делать? Пришел милиционер, накричал, а потом вся Тюлькина родня… Я не пускал.

— А ну отойди, чудовище… — потянул дверь на себя, раз, другой, третий… Шагнул в комнату… О боже — ад, чистой воды ад, будто самум по дому прошелся. Все, что хранилось здесь как музейные реликвии, что берег Ангел как зеницу ока, — ковры и зеркала, диваны и перины, плюшевые занавески и атласные покрывала все валялось вверх тормашками. Тут разбито, там облуплено, перепачкано и уписано.

А на полу, на ворсистых индийских коврах, кишмя кишат — они, цветы жизни, свет очей наших… И плачут, дорогие товарищи, да! Раздетые, замызганные, мокрые, сопливые, et cetera, et cetera…

— Это ж как теперь называть? Она же оформлена как «спальня буржуйки-мельничихи», — передернулся Ангел, не веря своим глазам.

— Все в утиль, говорят, а здесь ясли будут, бадя. Вам не сказали в Доме культуры? Заведующая приходила, с зонтиком, и милиционер с пистолетом. Пришли и закричали: «Очистить помещение, гражданин! Ты бездельник, убирайся, — дом бросовый, колхозный, для музея не соответствует». Слышите, бадя, — нетерпеливо потянул Кирикэ Ангела за рукав, — а что значит «в утиль, годно к списанию»? Потому что Синилькин, тут как тут, загундосил: «Ой, сколько здесь старья и хлама! Проведем документально сдачу-прием, спишем актом — и в утильсырье!»