Зимние каникулы - Владан Десница

Когда-то давно, еще в юности, прочитал он романчик из жизни морлаков «Cavalleria Morlacco»[98], в котором Джованни Оберле, сын переселенного сюда чиновника и судебного адъюнкта в Брекановаце, описал акт рыцарской кровной мести среди могучих морлаков в богато вышитых рубашках; кровопролитие счастливо оканчивалось свадьбой между отпрысками двух враждующих семейств. Как одно мало походило на другое! «Времена изменились, — рассуждал шьор Карло, — старинные обычаи растворились и исчезли… Правда, — вспоминал он дальше, возвращаясь к случаю Гличи, — Глича делал вид, будто не знает, чья на самом деле эта машинка, считает ее Миятовой. Наверное, он рассуждал примерно так: если я не смелю, хуже будет мне, а не ему; что же касается отмщения, то рано или поздно придет время и для этого. Миленко ведь тоже не спешил!»

— Знаю я, мой шьор Карло, — начал Ичан после паузы, не желая, чтобы его слова воспринимались как ответ на сетования горожанина, которых он в общем не понимал. — Знаю я, толкуют люди, будто мы такие-сякие и всякие-разные… Ничего не скажу, знаю, что мы такие, прохвосты — даром что крещеные… Виноваты, не защищаю. Но ведь и другие виновны-то, и может, больше даже, чем мы. Сами видите, каково нам, как мы живем. Кто о нас печется, кто заботится?.. Разве что когда мы кому понадобимся. Мне тоже, верите ли, иной раз поперек горла станет, так и хочется все это вместе послать к черту. Брошу шапку оземь: «Эх, жизнь проклятущая!.. Не нужна ты, коли так устроена!» А чуть погодя подыму шапку из пыли, отряхну да на голову и напялю — некуда мне из этой шкуры-то…

Все молчали. Ичан помешал угли в очаге.

— Да что толку о том говорить? Ничего, кроме как волоки́ да волоки́ — до самой смерти!

Сушеные корешки каких-то трав, выкопанных в винограднике, запахли над огнем ароматами целебных растений.

— Bisogna partir…[99] — устало вздохнул шьор Карло.

XXXIII

Вновь засверкал ясный день.

Всю ночь дул сильный ветер, разгоняя тучи. К рассвету ослабел, и утро занялось солнечное и голубое. Лишь изредка проносился со свистом над серым плоскогорьем какой-нибудь заблудившийся, ослабевший порыв, пролетал дальше, резвился над задарским каналом и, покружив серебряный столбик пены, из которого дымилась прядка водяной пыли, незаметно исчезал где-то в пучине.

Эрнесто ранним утром ускакал в Задар — сегодня, в конце концов, день (пятница, но может, на сей раз она окажется счастливой), когда он должен получить на руки выездные документы. А в следующий четверг — прощайте, Смилевцы, прощай, Далмация, прощай, прежняя жизнь со всеми твоими светлыми и теневыми сторонами!

От брата Кекина шьор Карло получил благоприятный в отношении Лины ответ: «Пусть приезжает, что будет с нами, то станется и с нею!..» Так что и она вместе с Доннерами ехала до Триеста. Анита целый день занималась сборами — приводила в порядок и пополняла гардероб дочери, перешивала для нее свое темное вечернее платье.

После полудня ветер утих. На солнышке под Ичановым домом стало почти тепло. Лизетта сидела у окошка и вязала. Во дворе было спокойно; в углу, под старой корзиной для муста, кудахтали куры; под окошком Капелюшечка ворковала в своей коляске, на солнышке.

Лизетта вязала. Мысли ее блуждали, крыльями своими касаясь воспоминаний детства, девичества, первых лет замужества, разных ситуаций, пережитых здесь, в Смилевцах, а потом улетали в неведомый воображаемый край, к увиденной лишь мечтою, но никогда в реальности, стране, куда они собирались ехать. Эта незнакомая страна влечет ее к себе каким-то ностальгическим даже чувством, раскрывается взору светлыми пейзажами, солнечными видами. Но секунду спустя сердце начинает болеть, точно от укола ледяной иглы, и пейзажи эти затягивает серая мгла, виды незаметно бледнеют, и перед глазами предстает, словно воочию, их прибытие в какой-то странный, туманный город, накрытый инеем мелкого дождичка, полный грохота огромных портовых кранов, чьи верхушки уходят в облачное небо. Но и это быстро проходит, и вновь солнце озаряет пестрые пейзажи и ликующие сады. К счастью, сейчас стоит чудесный день, а чудесным днем все горизонты яснее и чужие края привлекательнее.

Она пыталась подавить нетерпение, с каким ожидала возвращения Эрнесто, — наверняка решены и последние формальности. И рождалось иное, новое тревожное чувство: лихорадка путешественника.

Она отложила вязанье и пошла в горницу приготовить завтрак для Капелюшечки. Господи, сколько приходится ждать, пока на этом несчастном огне закипит кружка молока! Да и молоко какое-то скверное, любит играть с нами в свою любимую игру — целиком захватит наше внимание, а потом мучает, испытывает наше терпение: шапка пены колдовски медленно поднимается у нас на глазах, и взгляд наш, подобно иголке, пронизывает ее тонкую пленку, не позволяя ему закипеть. А едва на секунду отведешь взгляд в сторону — мгновенно оно вздымается и убегает.

А тем временем Мигуд бродил по двору, вынюхивал что-то у порога каморки, где мякина, почесывался об угол овина, пугал кур, поднимая их с насестов. Потом направился к окошечку, из которого Лизетта иногда бросала ему корку хлеба, но свернул по пути, преследуя неуклюжую утку. Утка ускользнула, а он, тяжело отдуваясь, продолжал свой путь. Подошел к коляске. Обнюхал ее со всех сторон, начиная снизу, от самых колес, и заглянул наконец через борт на ребенка. Фукнул раза три-четыре, вдыхая воздух, потом одним долгим выдыхом выпустил его; опять четыре коротких вздоха — долгий выдох, сопровождаемый тихим похрюкиваньем. Ребенок широко раскрытыми голубыми глазками смотрел на чудовище, вдруг возникшее в поле его зрения. На розовом личике появился испуг, но тут же растворился в улыбке, открывшей в беззубом ротике пятнышки двух нижних резцов и обнаружившей ямки на щечках. Улыбка возникала и исчезала на крохотной мордочке, попеременно, как бывает с луной, скрывающейся за облаками и вновь выглядывающей. Однако глазки — несмотря на эту улыбку — оставались испуганными, и улыбкой эта малютка словно хотела заворожить неведомую злую силу. Мигуд понюхал еще; четыре коротких вздоха и выдох: «Бу-бу-бу-бу-бух!..» Значит, все-таки шутка?.. А потом вдруг Мигуд изменил игру, оборвав ее громким хрюканьем. Ребенок перекосился, замахал ручками, и оскаленные зубы животного вонзились в его тельце. Малютка задохнулась — нестерпимая боль помешала прорваться крику, так что прошло жутко много времени от первого укуса до крика… Второй укус пришелся прямо в личико ребенка и уничтожил выражение боли, прежде чем крик сумел вырваться наружу. Все произошло бесшумно.

Словно подхваченная каким-то предчувствием (так ей по крайней мере потом казалось), Лизетта сняла закипавшее в кружке молоко и бросилась к окошку. Боров чавкал, подняв верхнюю губу, и равнодушно смотрел на женщину. И только тогда взгляд ее упал на коляску.

Руки сами собою вцепились в волосы, и она услыхала пронзительный вопль — свой собственный вопль, но далекий и чужой.

XXXIV

Все были в сборе полностью, и Голобы, и Моричи. Лизетта после нервного припадка и вторичной потери сознания погрузилась в то почти идиллическое, потустороннее спокойствие, которое наступает после глубочайших потрясений и продолжается до тех пор, пока не родятся новые силы для следующего взрыва отчаяния.

После страшного происшествия, едва она пришла в себя, первой отчетливой мыслью и желанием стало: чтобы скорее вернулся Эрнесто, чтобы он скорее приехал, и тогда можно будет возложить на него слишком тяжкий груз, можно будет повиснуть на его сильных руках, как на вешалке. Ей казалось, таким образом будет найден какой-то выход из невозможной, невероятной реальности, словно самый факт окажется как бы несостоявшимся, уничтоженным, вовсе не имевшим места. «Только бы приехал Эрнесто, только бы приехал Эрнесто!» — твердила она, стуча зубами о край стакана, какому-то человеку, который давал ей успокоительную таблетку. «Только бы он скорее приехал!» — повторяла она Аните и Марианне, поддерживавшим ее под мышки, отвлекая от изуродованного детского тельца.

Она не помнила, как вдруг оказались возле нее все эти люди, как они собрались, не знала, кто и когда внес в комнату коляску, кто обмыл и переодел ребенка и вновь уложил в коляску. Она только помнила (когда ж это было, давным-давно или только что?), как вернулся Эрнесто и как она упала ему на грудь, задохнувшись в рыдании, которое на одно мгновение доставило облегчение, и вновь обеспамятела.

Теперь она ласково бессильной улыбкой улыбалась Лине, которая, исходя слезами, кончиками пальцев посылала Капелюшечке воздушные поцелуи, не переходя какой-то воображаемой линии и перегибаясь, точно перед нею была невидимая балконная решетка.

На голову девочки надели розовый чепчик, немного перетянув его на поврежденную щеку, куда переложили и прядки волос, а головку повернули почти в профиль, чтобы видна была только целая щечка. Одеяльце закрывало ребенка до самого подбородка. Альдо и Бепица тихо перешептывались в углу, а потом, ступая на цыпочках, перешли на другую сторону, откуда можно было разглядеть поврежденную щечку. На их осторожно исполненный маневр, кажется, обратила внимание только шьора Тереза, ибо она предостерегла их взглядом; они поникли и присоединились к Лине.