Зимние каникулы - Владан Десница

— Хороший, хороший!.. Что толку из того, что он хороший, если его больше нет? Знаешь, хорошему точно так же конец приходит, как и нехорошему.

— Но ведь смотреть тяжело, сердце не выдерживает, жалко!..

— Жалко! Конечно, грех муравья на дороге раздавить или букашку какую, а тем более крещеную душу погубить! Да что поделаешь!

Глича сидел перед домом и только головой качал. Шьор Карло молча пожал ему руку в знак соболезнования.

— Видишь, какое время наступило… Человеку больше жить неохота! Что мне еще тебе сказать?

Не тот случай был, чтоб одолевать вопросами. Поэтому от Гличи он завернул по соседству к Миленко Катичу. Тот выглядел хмурым, мерил крупными шагами свою «горницу» — ту самую просторную комнату, предназначенную для торжественных случаев и приема гостей из города.

— Я вам говорю, такие времена пришли, что за каждым углом тебя погибель ждет. Мучаешься, страдаешь, изнемогаешь, дело свое делаешь — и вдруг за одну ночь можешь с душой распроститься… Я вам верно говорю, иногда такое находит, что бросил бы все да подался отсюда куда глаза глядят… В Италию либо еще куда, пока все это тут не минует!

— Но отчего ж именно его? Кто и за что мог его ненавидеть, такого спокойного, хорошего человека?

— Давайте это оставим, хороший или нехороший — теперь без разницы, и нечего об этом толковать. Просто — такое же может завтра случиться со мною, с вами, с той вон малюткой, что едва родилась и вообще ничего не понимает, — с любым и каждым!

Шьор Карло ушел от него вконец расстроенный, с дурной головой. У него складывалось впечатление, что отчего-то жалеют больше о самом факте, нежели об убитом; убийц вообще не упоминали и старались обойти тему, даже если другие заводили о них разговор. Не интересовали их побуждения и причины, не это было важно — не желали они заниматься обсуждением чужих дел. И словно бы случай этот был страшен и отвратителен не столько сам по себе, сколько как знамение времени и своего рода предостережение перед какой-то общей для всех угрозой, напоминание о причудливости пляски смерти, которая разила наобум. Кто это в состоянии понять! Будь старая попадья жива, она бы, наверное, сумела объяснить закулисную сторону, открыть тайный смысл случившегося.

Вечером, когда Ичан, крепко подвыпивший у кого-то, где резали свинью, вернулся домой, шьор Карло попытался разузнать от него побольше. Ясное дело, на главный и основной вопрос: «Кто его убил?» — Ичан тотчас же ответил:

— А кто ж его знает? Я так же не знаю, как и вы. И знать это может только тот, кто это сделал. А более — никто.

— Хорошо, но ведь кто-нибудь еще тут был, кто-нибудь из домашних, из соседей…

— Э-э, брат! Кто знает — пусть скажет. А мы с вами знать не можем, потому что нас там не было, верно ведь?

— Но хотя бы знать, за что, по какой причине?

— Ну, мой шьор Карло, ведь я, например, не могу знать, прошу прощения, что у вас сейчас в кармане, или, скажем, вы — что у меня, а куда уж тут понять, что́ у кого в душе да в голове! Смешай свои деньги с чужими — больше и не отличишь, и толкуй тогда: это мои, это мои! Ступишь в траву, а в ней аспид — хвать в ногу!.. Кто может знать о том, что думает другой и к кому ведут ниточки? Человек ни с кем ссориться не желает, старается со всеми мирно жить — и все равно могут хоть завтра, а хоть и сегодня ночью поднять тебя с постели. А всякий за свою голову и свое добро опасается. Вот такая штука — нет покоя в народе, в том-то все и заключается.

Этими словами закончил Ичан и хлебнул еще разок из кружки, перед сном. Вытер рукавом рот, добавил:

— А самое главное вот что: свое дело делай, а в чужое не суйся! Помалкивай, на других не смотри — и никому ты не должен. Потому от того, кто много болтает, добра не жди. И слава тому, кто может язык за зубами держать!

Возможно, он испугался, что по пьяному делу сказал больше, чем нужно, и желал таким образом поправиться и как бы стереть прежде сказанное.

У шьора Карло гудела голова от бессвязных этих разговоров. Улегшись, он долго еще и тщетно размышлял обо всем этом. А к утру уже что-то стало в голове проясняться. Отдельные словечки Ичана в связи с некоторыми другими фразами постепенно обретали какое-то значение, и в конце концов у него сложилось впечатление, что во всех этих хитроумностях содержится ответ на многое, о чем он — правда, в ином порядке и по-иному — спрашивал. Ты его спрашиваешь: «Кто убил?», а он тебе, другими словами, отвечает: «Ты это знаешь так же, как и я, чего ж тогда спрашиваешь?» Интересуешься: «Почему село молчит, почему молчат даже ближайшие родственники?» А он тебе отвечает: «Вот видишь сам, если они молчат, почему ж ты требуешь, чтобы я говорил?» Ты сетуешь: «Неужто никому не жаль покойного Мирко?» А он опять тебе: «От жалости никому проку нет, наоборот, ты сам свою голову потерять можешь». И сквозь все это маячит одна вполне очевидная мысль: зелен ты покуда, мой шьор Карло, чтоб в наших делах разбираться…

XXXII

Через несколько дней скрылись из села Драго и его компания. Толковали, будто ушли в Лику. Село вздохнуло чуть легче.

— Пускай идут, там тоже нужно порядок навести!

И только тогда начали потихоньку-полегоньку развязываться языки и обнаруживаться некоторые подробности гибели Мирко. Кто-то сообщал одно, кто-то делился другим, да и Глича стал посвободнее. Таким вот образом открылось примерно следующее.

В ту ночь, около двух часов, кто-то постучал к Мирко в дверь. Он встал и, как был в портах, спросил, не отпирая: «Кто там?» «Это я, надо кое-что сказать!» — ответил голос Драго. «Не открывай, убогий!» — глухо крикнула с постели жена. Мирко секунду раздумывал, потом бессильно махнул рукой и открыл: с Драго у него никогда не было никаких споров или разногласий, да и понимал он, что дверь разлетится после первого же удара прикладом. Драго вошел — вроде бы даже смущенно, с улыбкой, которая никогда не сходила с его губ и которая от этого постоянного употребления и длительной привычки стала какой-то деланной, ледяной — даже не улыбка, а нечто затвердевшее, как мозоль. «Мне с тобой поговорить надо, — доверительно шепнул Драго, словно бы желая друга предупредить о грозящей тому опасности. Глаза его тревожно бегали. — Давай выйдем на минуту». — «Я из дому никуда не выхожу, — взволнованно, но твердо ответил Мирко, — а хочешь мне одному что сказать — пошли туда». Он показал рукой в чулан, отгороженный досками. Мирко взял огарок свечи, и Драго пошел за ним. На полу там была куча ячменя, на гвозде висели с балки два венца красной кукурузы, связанные вместе, и шинковка для капусты; в углу стоял бочонок с салом. Драго присел на краешек стола; винтовку он держал на руках, поперек груди. «Ух, пить охота, дай попить!» Мирко взял кружку и из бочонка до половины налил воды; боковым зрением он видел, как плясал у спускового крючка палец Драго. Он повернулся и встал прямо перед ним с кружкой в руке; волосы у него были взлохмачены — как встал с постели; он не сводил с Драго своих голубых, оледенело спокойных глаз, трясущейся рукой протягивая кружку. В углу ворохнулась мышь. «Что там?» — вздрогнул Драго. Мирко посмотрел в угол, и в этот миг раздался выстрел, прямо ему в живот. Драго вскочил и стрелой вылетел наружу. Он уже был в вязах над ложбинкой, когда из дому донеслись вопли и причитания.

— Хм! И говоришь, вражды между ними никакой не было? — конфузился шьор Карло.

В ответ Глича только вынул трубку изо рта и пожал плечами.

— Он бы этого не сделал, сам по себе, если б не послали другие! — заметил кто-то.

— Послали? Кто же, почему?

— Да вороги эти, кому ж еще! Стоило бы расспросить, откуда он пришел к Мирко и где до того был.

И лишь вечером, после того как шьор Карло накрепко прилип к нему, как большую тайну, Ичан наконец поведал шьору Карло: дескать, толкуют, будто той ночью Драго со своей компанией допоздна пил в доме Миленко Катича, а уже оттуда пошел прямо к Мирко.

— Во-о-от ка-ак? — Шьор Карло был поражен до глубины души. — А Миленко был в ссоре с Мирко? Как они между собой жили?

— Было дело, тягались однажды, только давно очень. Из-за того куска земли, что позади дома Миленко, — он хотел открыть туда выход прямо со двора, к молодому винограднику, который вам показывал, когда мы с Градины возвращались, помните, чтоб вокруг не объезжать, по улице. До самого высокого судилища добрались, а правда осталась за Мирко. Да-а-а!.. Когда это было-то? Да еще до войны, стало быть…

Горожане только молча смотрели друг на друга. Значит, так! Значит, и Миленко тоже!

Горечь разочарования смешивалась с чувством стыда, что они оказались такими наивными и легковерными.

— Dio mio! Dio mio! Che vita! Che paesi! Che costumi![97]

Шьор Карло вспомнил, что не так давно — недели не прошло после гибели Мирко — попался ему навстречу Глича, который нес на спине к Мияту Шушко мешок кукурузы в початках, чтоб смолоть на крупорушке. Вспомнил и о том, что несколькими днями раньше Мият говорил, что эта крупорушка принадлежит Миленко Катичу и лучше ее нет в селе. «Невозможно, — подумал тогда шьор Карло, — чтобы и Глича об этом не знал, а тем не менее он пользуется собственностью человека, который лишил жизни его родного племянника! Понимаю, конечно, жизнь есть жизнь, нужда есть нужда, но все-таки!..»