Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

28

Он проснулся поздно и, спустившись на завтрак, увидел в вестибюле длинный ряд чемоданов, — видимо, большинство гостей покидали пансион. Какая-то незнакомая девушка чистила мебель, уборка была в полном разгаре.

Все утро он держался вблизи пансиона, ожидая какого-нибудь знака от нее, но после обеда, закончив выбирать последние подарки, все-таки вернулся на тот подземный пропускной пункт и, когда подошла его очередь, с опаской спросил полицейского: «А если я проходил здесь вчера, могу я снова посетить Восточный Берлин сегодня?» — но тот, не глядя, сказал равнодушно: «А почему бы нет? Хоть тысячу раз». — «И я смогу выйти обратно?» — «Разумеется, — сказал полицейский. — Но только если вы вернетесь до полуночи». И Молхо отдал свой паспорт и, снова получив пропуск, поднялся по ступеням и вышел на улицу, которая на этот раз показалась ему разительно не похожей на улицы Западного Берлина, — так и бросались в глаза серость зданий и лиц, убожество витрин и марок автомобилей. Он вышел на Унтер-ден-Линден, дошел до старого здания оперы, опоясанного строительными лесами и пластиком, и опять, как вчера, втянулся вместе с какой-то группой внутрь Мемориала, напряженно прислушиваясь и оглядываясь вокруг, как будто надеялся снова услышать ее детский плач и увидеть собравшуюся вокруг нее толпу и протискивающегося к ней серого офицера. На выходе он сказал себе с просыпающейся уверенностью: «Смотри-ка, кажется, мне это удалось!» Он спросил у нескольких прохожих, где находится советское посольство, но никто толком не знал, все почему-то направляли его на Александерплац, и он опять дошел до этой большой площади и походил среди тамошних магазинов — здесь было очень много молодежи, которая показалась ему довольно раскованной. «Вот так мы все: проецируем наши иллюзии и страхи на мир, а мир насмешливо отвергает их», — размышлял он, стоя в центре шумной площади. Он снова достал карту, полученную когда-то от студента в пансионе, и глянул на адрес, написанный на полях рукой его тещи. Дом, в котором родилась его жена.

Неяркое осеннее солнце освещало группу далеких низких зданий, которые располагались в нужном ему направлении. Идти прямиком туда или все же кого-нибудь спросить? В конце концов он обратился к какой-то пожилой женщине, показал ей карту с адресом и спросил: «Такси?» — но она, подумав, ответила: «Нет. Такси нет, — и указала на лестницу за своей спиной: — Метро». — «Метро?» Он внимательно посмотрел на нее. У нее было приятное, заслуживающее доверия лицо рабочей женщины на пенсии, седые волосы аккуратно собраны сзади. Когда он протянул ей карту, она близоруко поднесла ее к лицу, предварительно сняв очки. «Магдаленаштрассе», — сказала она наконец, показывая на пальцах, что ему следует проехать семь станций. Он благодарно покивал, размышляя, как бы запомнить незнакомое название, и она, словно поняв его затруднение, тут же достала авторучку и написала это слово прямо на карте. Он снова поблагодарил, но она почему-то не отошла, а, напротив, пригласила его знаком следовать за собой, как будто почитала за честь сопровождать иностранца по своему городу.

Они спустились на станцию метро. Он шел за ней следом, думая, что если она и была когда-то секретным агентом советской разведки, то сейчас, выйдя на пенсию, наверняка уже там не работает. Они подошли к турникету, перед которым стоял билетный автомат; рядом стоял другой автомат, в котором следовало проштамповать свой билет. Никаких билетеров или контролеров вокруг не было, любой желающий мог бы запросто пройти задаром. Неужели у них метро основано на полном доверии? Его мучил страх затеряться в этих подземельях, ему хотелось повернуть обратно, выйти наверх и еще раз подумать, прежде чем пускаться в такую авантюру, но пожилая женщина уже бросила в автомат монету и протянула ему билет, торопливо указывая на приближающийся к перрону поезд, и он, испугавшись, что окружающие поймут, что она ведет иностранца, молча поспешил следом за нею.

Сидя на скамье, он считал в уме остановки. Его тело сливалось с энергичным движением поезда, внешне весьма современного и довольно бесшумного, — а вот стены туннеля, по которому они мчались, показались ему вырубленными грубой и небрежной рукой. «Да, отделка у них тут, на Востоке, не на высоте», — сформулировал он свое мнение, отложив его проверку до возвращения в Израиль, потому что сейчас ему больше всего хотелось насладиться внезапно опустившимся на него спокойствием. Вот он едет в метро, в самом сердце Восточного Берлина, едет как ни в чем не бывало, среди самых обыкновенных людей, таких же, как он сам. На пятой остановке пожилая женщина поднялась, чтобы выйти, сделав ему знак остаться и показав ему на пальцах цифру «два», как будто он был не только иностранцем, но к тому же еще и слабоумным. Он заметил, что окружающие стали посматривать на него, как будто этого чужого человека поручили теперь их заботе, и подумал: «Интересно, что бы они сказали, если бы я рассказал им сейчас, куда и зачем я еду? Какие чувства это вызвало бы у них — человеческую симпатию или обычное удивление?»

Он вышел на Магдаленаштрассе. Впрочем, если бы он не вышел сам, они наверняка вынесли бы его на руках, так напряженно они за ним следили. Он поднялся наверх и увидел, что находится в каком-то старом жилом квартале, видимо далеко от торговых центров или туристических достопримечательностей, и не успел он подумать, куда же идти, как прямо над головой увидел табличку с нужным ему названием. Улочка была недлинная, тихая, как бы заброшенная. Он угрюмо улыбнулся. Выходит, жена была права — ей незачем было сюда возвращаться. Для нее здесь все уже было чужим. И она тоже была бы здесь чужой.

29

И все же, если предположить, что она все-таки захотела бы сюда вернуться, размышлял Молхо с некоторым волнением, если предположить, что она бы действительно вернулась, узнала бы она хоть что-нибудь на этой унылой улице или только подумала бы, что узнала? Например, этот маленький квадратный садик с его низкой зеленой калиткой, как будто приспособленной для детишек? или вот эти старые деревянные качели? или эти деревья в металлических оградах, с голыми, словно разгневанными, ветвями? Но ведь именно сюда наверняка возила ее мать, когда она была ребенком, именно здесь она делала свои первые шаги, и это воспоминание должно было бы согреть ее, как сейчас оно согревало самого Молхо. Или вот этот магазин — неужели он и до войны был таким же жалким и бедным и витрина на нем была такой же угрюмой и пустой — несколько не внушающих аппетита пачек печенья, несколько зеленых бутылок с подсолнечным маслом и куски грубого серого мыла. Молхо медленно шел по улице, время от времени проверяя в кармане свой израильский паспорт, в который он положил пропуск. Нет, нам слишком много показывали шпионских фильмов о Восточном Берлине! Попробуй тут не думать, что за тобой следят! А если начать оглядываться, то ведь и сам покажешься подозрительным. Лучше поэтому идти как можно медленней — тогда тот, кто следит за мной, вынужден будет меня обогнать, но, с другой стороны, если я буду идти слишком медленно, меня тоже могут заподозрить. Значит, нужно идти не так, как человек, который что-то здесь ищет, а как прогуливающийся без всякой цели прохожий. Например, как больной или, еще лучше, как выздоравливающий человек. Да, вот именно, обрадовался он, как выздоравливающий, который ощущает, как к нему возвращаются силы.

Теща не назвала ему номер своего бывшего дома, а он не догадался ее спросить — ведь он и представить себе не мог, что еще раз окажется в Берлине, да еще так скоро; если бы кто-нибудь сказал ему, что так будет, он бы очень удивился, но теперь, разыскивая ее дом, он чувствовал, что жена одобрила бы сейчас его действия, даже несмотря на ее собственное принципиальное нежелание сюда возвращаться. Ведь он и раньше чувствовал иногда, что она сама хочет, чтобы он нарушил ее принципы, чтобы он не так боялся ее. «И я действительно немного тебя боялся», — тихо шевельнулись его губы.