Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

Он вытерся насухо. Его мучило какое-то глубокое разочарование, которого он не мог себе объяснить. Может быть, ему просто жаль денег? В конце концов, прошлой ночью они с ней уже пришли к определенному взаимопониманию, можно было бы так это и оставить. Или развивать. Он оделся и спустился вниз, чтобы посмотреть предложенную ему комнату, которая оказалась похожей на одиночный карцер, впрочем, по-немецки чистый и убранный карцер, — она была меньше всех известных ему комнат в этой гостинице, как будто это была самая первая, доисторическая комната, из которой со временем образовались все остальные. «Но здесь нечем дышать!» — недовольно сказал он, и дочь хозяина, сопровождавшая его, как будто поняв эти слова, торопливо открыла маленькое оконце. Молхо, однако, грызли сомнения. Он спустился вниз, чтобы объяснить хозяину, что комната слишком тесна, и тот согласился — да, он и сам знает все недостатки этого номера, но все же советует взять его, пока не поздно, потому что на завтра все комнаты уже заказаны.

Молхо нехотя согласился, и ему дали заполнить новый регистрационный бланк.

26

Не будь он так уверен, что она вернется до полуночи, он бы, конечно, отказался от этой второй комнаты. Но он был убежден, что при всем ее таланте исчезать ей в конце концов придется сюда вернуться. Поэтому он написал ей записку: «Я здесь», которую, впрочем, тут же порвал, сообразив, что пишет прописными, а не печатными ивритскими буквами, написал снова, на этот раз печатными, но иначе: «Я немного ходить», снова задумался и в конце концов снова порвал, потому что решил, что она не поймет, что значит «немного ходить», и написал совсем уже просто: «Вернусь».

Он вышел на знакомую улицу с намерением купить подарки перед отлетом. Снаружи было уже совсем темно, горели фонари, и, хотя злополучная канава сильно уродовала пейзаж, Молхо по-прежнему чувствовал себя здесь, как дома, — каждый угол, магазинчик или ресторан напоминали ему, как он гулял здесь в те великолепные зимние дни, которые казались ему сейчас овеянными каким-то волшебным светом. Неужели он был тогда счастливее? Или во всем виноват был кружившийся над улицами снег и странный голос женщины-Орфея? Ему вдруг захотелось вернуться в тот ресторан, где они с советницей были в последний вечер. Он без труда нашел его и спустился по ступенькам в большой, еще пустой в это время зал, пропахший табаком и бесстыдно обнажавший уродство своих голых стен; в дальнем углу, за длинным столом, ели несколько официантов. Не обращая на них внимания, он медленно прошел между столиками — сейчас они были покрыты чистыми красными скатертями. «Вы убили ее», — сказала сидевшая в углу женщина, вперив в него взгляд своих умных китайских глаз. Но он не потерял самообладания и ответил ей элегантно и вежливо: «В таком случае и вы убили своего мужа, сударыня». И удивительно, что она тут же, с мгновенной сообразительностью, парировала: «Может быть, но иначе». В тот раз он умолк в потрясении, а жаль — нужно было найтись и ответить. Теперь он вспоминал о ней с легким сожалением. «Она слишком торопилась затащить меня к себе в постель, — подумал он, — всего лишь через несколько месяцев после похорон. Вот если бы она появилась здесь сейчас, я бы ответил ей как следует. Ей пришлось бы признать, что с той зимы я изрядно поумнел». «Нет, спасибо, — сказал он по-английски официанту. — Я ищу человека, который, видимо, еще не пришел».

Он вернулся в пансион в надежде, что она уже пришла, но ключ все так же покоился в голубятне, и его записка одиноко белела в маленьком ящичке рядом, как упавшее белое перо. Он порвал ее, взял ключи от обоих номеров, постоял в недоумении, не зная, в какой направиться, и в конце концов поднялся на второй этаж, встретившись по пути с индийцем, который, судя по наряду, уже направлялся в оперу. Войдя в номер, Молхо первым делом заказал оплаченный адресатом звонок в комнату тещи, но ответа опять не получил, и на сей раз тут же перенес звонок в свою квартиру. Ему ответил далекий и неясный голос гимназиста. «Это я! ~~ закричал Молхо. — Это я! Что у вас слышно?» Сын вначале не понимал, ему мешал звук телевизора. «Где ты?» — спросил он наконец; вернувшись к трубке. «Я в Берлине, Габи, я в Западном Берлине, — сказал Молхо. — Мы пытаемся вернуть эту женщину через Берлин. Почему я никак не могу дозвониться до бабушки? Я звонил ей вчера и только что, но она не отвечает». Габи не знал, почему там не отвечают, ведь Омри и Анат сидят сейчас у нее, потому что она больна. «Больна? — крикнул Молхо. — Что с ней? Да говори же яснее!» — «Да, больна. Она сломала руку. И вдобавок простудилась». — «Сломала руку? — встревоженно воскликнул Молхо. — Когда? Какую руку? Как это случилось?» Но Габи не помнил, какую именно руку и когда, он только сказал, что ей уже наложили гипс, а после этого она заболела и лежит уже несколько дней в постели, но сколько именно дней, он не знает. Молхо быстро закончил разговор, потому что помнил, что звонок из гостиницы стоит непомерно дорого — ему говорили даже, будто эти звонки составляют бо́льшую часть гостиничных доходов, — и, только положив трубку, сообразил, что забыл дать сыну здешний номер телефона. Он в тревоге походил по комнате, потом торопливо собрал свои вещи в чемодан и спустился на первый этаж. И все время, пока он спускался, ему почему-то казалось, что под его ногами не каменные ступени лестницы, а прикрытая ковровой дорожкой рыхлая земля прошлого, вперемешку с обломками кирпичей, битым стеклом и обрывками старых мешков. Он забросил чемодан в свой карцер и быстро пошел вниз, в вестибюль, к веселым огням маленького бара, уже покинутого последними из постояльцев, и постоял там, опершись о стойку, усталый, с посеревшим лицом, представляя себе, с каким удовольствием он бы тоже отправился сейчас в оперу вместо того, чтобы ждать здесь вот так, не находя себе покоя.

В открытую дверь он снова видел семью, собравшуюся на ужин. Старуха разливала из большого горшка суп с темными, размякшими от пара клецками, в углу разноцветно мерцал телевизор, на экране которого какой-то синоптик колдовал у карты Европы, видимо рассказывая о завтрашней погоде. Хозяин заметил Молхо и спросил, как и в прошлую зиму, не хочет ли он поужинать с ними, но Молхо устоял против соблазна — нет, спасибо, но он ждет свою спутницу, она должна вот-вот прийти, и они отправятся на ужин, он просто хотел узнать, что за погоду обещают на завтра. «Не так уж страшно, — сказал хозяин. — Дожди». — «Но не снег?» — улыбнулся Молхо. «Нет, нет, не снег!» — засмеялся немец, видимо тоже вспомнив те далекие дни, и тут же перевел слова Молхо своей семье, и все в кухне тоже засмеялись. Нет, не снег! Еще не снег! «Я, наверно, кажусь им каким-то чудаком, — подумал Молхо, выходя на улицу. — Первая моя дама засыпает летаргическим сном на целые сутки, а вторая исчезает, как будто ее и не было». Впрочем, первую даму он сюда не приводил, это она сама его привела.

Снаружи снова сек мелкий, въедливый дождь. Улица была затянута густым оранжевым туманом. Молхо прошел до угла, но его спутницы нигде не было. Неужели она затерялась между двумя Берлинами и сейчас тоже бредет где-то в этом тумане? Он вспомнил, как она по-детски рыдала сегодня утром, там, в Мемориале. А может быть, она плакала от счастья? Это у него все чувства выгорели за время болезни жены. Он вошел в знакомую рабочую столовку и опять, как по обязанности, взял сосиски с жареной картошкой, словно должен был сейчас, в Берлине, съесть все те сосиски, которые ему в детстве недодала его мать, всегда утверждавшая, что сосиски делают из протухшего мяса. Потом вернулся в гостиницу, написал очередную записку: «Я в комнате номер один» — и поднялся в свою карликовую комнатку, но не стал открывать чемодан, а просто снял туфли и лег, не раздеваясь и не выключая ночник, чтобы быть готовым к ее приходу.

27

Он, наверно, потушил свет во сне, потому что, проснувшись несколько часов спустя, увидел, что в комнате совершенно темно. Сначала он не мог сообразить, где находится, потом проснулся окончательно у тут же вспомнил о теще. Ну вот, теперь она сломала руку. Просто беда. В ее возрасте такие падения, как правило, кончаются инвалидностью. Хорошо еще, что это только рука. Но так ли это? Голос сына звучал странно, словно он хотел что-то скрыть от отца. Как предусмотрительна была его жена, когда заставила мать, уже перед самой своей смертью, перейти в дом престарелых. Впрочем, это тоже не помогло. Вот, не успел он выехать за границу, а она уже упала. Он чувствовал, что начинает сердиться. Она не рассчитала свои силы, когда взялась за дела этой Нины Занд. А расплачиваться придется ему. Ему вдруг показалось, что внизу хлопнула дверь. Может быть, это она вернулась за своим сундуком? Он спустился в вестибюль, но там было уже темно, горели только маленькие лампочки в стеклянных шкафах с мечами и кинжалами. Часы пробили два. Студент спал за стойкой на своем матраце. Одинокий голубь скучал в своем гнезде, рядом с запиской. «Я в комнате номер один». Значит, они все-таки разрешили ей остаться?! Неужели ей удалось? И с такой легкостью? А может, они посадили ее в тюрьму?! А он даже не попрощался с ней! Он вдруг ощутил, что ему ее не хватает. А ведь еще вчера ночью он мог бы погладить ее полные груди, посмотреть на них, целовать, наслаждаться ими, пусть и для начала! И вот… Вернувшись в свой номер, он уныло сел на край кровати, ощущая какую-то глубокую, хотя и непонятную вину. Не слишком ли торопливо, даже трусливо он сбежал из Мемориала? Почему он не остался выяснить, что с ней произошло? — наверняка спросят его в Израиле обе старухи. Разве они смогут понять, как он боялся, что его силой заставят остаться там. Кстати, интересно, поставили ему на входе в Восточный Берлин какую-нибудь отметку в паспорте или нет? Он достал паспорт и проверил — отметки не было. Но все равно! Он уже чуть не задыхался от волнения, ему почему-то казалось, что он сидит не в гостиничном номере, а в настоящем советском карцере. Нет, эта комнатка положительно вызывала у него клаустрофобию! Он снова спустился в вестибюль, взял ключ от их прежнего номера, вернулся к себе, собрал свои вещи и перешел на второй этаж. Уж если он все равно платит за две комнаты, кто может ему запретить поспать в каждой из них?