Великий раскол - Михаил Филиппов

Хитрово не ждал подобной развязки.

— Великий государь, — воскликнул он, — да ты и без него можешь учинить вселенский собор.

— Без его ответа я и собора не созову. По вас его проклятие ничего, а я его проклятий не хочу, и избави меня Бог от этого несчастия. Не дает проклятие патриарха блага на земле, а у меня дети имеются… Делай, что я приказываю, а коли даст ответ, тогда поглядим.

Отослали этот акт к патриарху, и тот исписал ответами целую тетрадь, в которой он особенно нападал на присвоение себе царем многих патриарших прав.

Ответы Никона сильно рассердили царя, но вместе с тем убедили его, что Никон делает его самого подсудимым, а потому здесь нельзя обойтись иначе, как созвать вселенский собор… Но и на это он неохотно решался и медлил распоряжением.

Извещенный об этом кем-то Никон к рождественскому празднику послал в Москву игумена Нового Иерусалима Герасима и строителя Аарона для славления у царя. Вместе с тем они привезли и письмо патриарха к парю.

Письмо было в примирительном духе.

Аарон явился к царскому духовнику протопопу Лукьяну.

Тот принял его хорошо, обещался передать письмо царю и сказал:

— Из Воскресенского монастыря. — закончил он, — дали было знать царю через лекаря Данилова, что патриарх бежал: но в это время он получил от меня гонца с извещением, что я на патриаршем следу и что он не уйдет от меня. Царь и прогнал Данилова, наказав ему не болтать о патриаршем бегстве…

— Что же царь думает делать с ним? — спросил Семен Лукич, — притом, как это совпадает земская смута и бегство Никона!

— Боится судить Никона… да и собор боится созвать царь, в особенности после земской смуты.

— Напрасно, — воскликнул Паисий. — Пущай меня за просят, и я дам ответы письменные, как патриарший посол.

— Алмаз, напиши вопросы, обратился Семен Лукич к думному дьяку, — а я скреплю их как думный боярин.

Алмаз написал обвинительный акт против Никона, состоявший из нестоящих внимания мелочей, и заключил вопросами:

— Может ли царь созвать собор на Никона, или надобно повеление патриаршеское?

— Царь может созвать собор по примеру римских кесарей, — ответил Паисий.

— Собор, созванный царем, Никон почел за ничто и назвал сонмищем жидовским?

— Его надобно как еретика проклинать! — возмутился Паисий.

— Можно ли составом судить главу своего, начальника?

— Все священники, как преемники апостолов, имеют власть вязать и решать, — польстил белому духовенству Паисий, рассчитывая, что этим склонит их на соборе на свою сторону, — в особенности, как пригласит на собор раскольничьих попов.

— Нарекся Никон великим государем по указу царскому?

— Согрешил Никон, приняв такой высочайший титул, — смиренно произнес Паисий.

— Подобало ли Никону убегать страха ради?

— Кто творит добрые дела, никогда не боится, — поднял набожно глаза к небу Паисий.

— Согрешает ли царь, что оставляет во вдовстве церковь Божию?

— Если он это делает для достойных причин, не имеет смертного греха; однако не свободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что он это делает по нерадению, — дипломатически выставил Паисий греховность царя за то, что он не утверждает постановления собора русских святителей.

Архиереи и бояре, которые не бьют челом и не приводят царя к тому, чтоб дал по этому делу решительный указ, грешат ли?

— И очень грешат! — воскликнул Паисий, зная, что этот ответ даст боярам сильное оружие против Никона.

— Царское величество говорит мне, что пятый год не может дождаться патриарха…

Об этом Аарон тотчас уведомил с нарочным Никона, чтобы он выехал в Чернево и ждал дальнейших его извещений.

Патриарх отправил вследствие этого посох митр. Петра царю, а 27 декабря явился Аарон вновь к духовнику царскому и объявил, что патриарх находится уже в Черневе, просил доложить государю, чтобы позволил приехать в Москву патриарху помолиться Пресвятой Богородице и где царское величество велит очи свои видеть. На это царь с окольничьим, 28 декабря, ответил: «Для мирской многой молвы ехать тебе теперь в Москву непристойно: в народе теперь молва многая о разности в церковной службе и печатных книгах».

Этот ответ напоминает науськивание раскольников. И неудивительно. Слух о приезде его произвел переполох в Москве. Враги, его, т. е. раскольники и боярство, испугались и пустили в ход вес, что только возможно, чтобы государь не принял его и сделал бы в отношении его решительный шаг. Несколько дней спустя, в конце декабря, собралась у царя соборная дума, т. е. и духовенство, и бояре, и упросили покончить как-нибудь с Никоном, и решено было: послать грека Мелетия с грамотами к восточным патриархам, пригласить в Москву для суда над Никоном.

Решение собора держали в секрете. Между тем, получив отказ на приезд в Москву, патриарх выехал обратно в свой монастырь и написал царю:

«Писал я к тебе, великому государю, второе мое писание и прошение, чтобы мне помолиться Пресвятой Богородице и святому образу ее поклониться, и пресветлое лицо твое, великого государя, видеть и престолу славы царствия поклониться, — в том погрешил, безместно и непрощенно согрешил пред тобою, великим государем. Знаю, что есть такие люди, как мытари и лихоимцы, которые хотят видеть тебя; один только я, более всех грешнейший пред тобою, не достоин тебя видеть… Молю тебя, великий государь, если в чем согрешил беззаконно, от всего сердца твоего оставь, Господа ради, да Господь Бог оставит и твои согрешения… Более всего не могу у милости тебя, великий государь, умолить, если сим не умолишься».

Письмо это оскорбило всех бояр: он назвал их мытарями и лихоимцами. Царь, однако ж, воздержался посылкою Мелетия к патриархам восточным.

Это выводило из терпения его врагов, и вот, 7 июня 1663 года, Паисий, по наущению бояр, написал царю: «Если Никон виноват, то пусть извержется по определению собора; если невинен, то пусть возвратится на престол свой, лишь бы только кончилось как-нибудь это дело, потому что Московия стала позорищем для всей вселенной, где народы ждут конца этой трагикомедии. Носится слух, что Никон бежал, спасаясь от умысла на свою жизнь; этот слух пятнит священное величество ваше, бесславит сенат и народ московский».

Паисий заключает письмо советом отдать дело на суд константинопольского патриарха.

Но письмо это не склонило царя к решительному шагу.

Тогда бояре собрались у Стрешнева, чтобы обсудить, что делать.

Судили, рядили и не пришил ни к какому заключению. Вдруг является к ним боярин Боборыкин. Бледный и расстроенный, он опускается на топчан и говорит:

— Наконец-то и я доигрался с Никоном… Он меня… про… проклял.

— Как так, и за что? — восклицает несколько голосов.

— Да все за рожь, которую сажали монастырские крестьяне!.. Пошел со мною святейший на мировую… Я поставил ему шестьсот четвертей хлеба в счет, а тот насчитывает сто шестьдесят семь… Прочитал сделку, подписанную мною, рассердился, разорвал ее и воскликнул: «На ложное твое челобитье денег не напастись, и не откупиться и всем монастырем»… Потом он, 26 июня, на литургии, после заамвонной молитвы, после молебна, читал царскую грамоту и произнес проклятие…

— И слышали люди твое имя?

— Не слышали…

— Так ты прав. Государево-де дело, значит он царя и семейство его проклинал, — воскликнуло несколько голосов.

— Я тотчас еду к царю, — крикнул Хитрово, — и доложу… Царя проклинать… да ведь такого примера в целом мире не было… Да его четвертовать мало.

— Колесовать… язык вырвать… сжечь… доложить царю! — раздались голоса.

Хитрово побежал к государю.

Он не застал царя, тот находился в это время в тереме царицы, где он любовался сыном Феодором, у которого в это время резались зубы. Анна Петровна Хитрово, как няня Федора, показывала ему дитя, хвасталась его умом, хотя ему едва было год, и заставляла его показывать свои зубы. Счастливый родитель, жаждавший так второго сына, сидел радостен и его тешило, когда сынок схватит его за его прелестную русую бороду и теребит.

— Да только ты, постреленок, потише, — говорит добродушно Алексей Михайлович, распутывая пальчики младенца из своей бороды, — а то, пожалуй, пока вырастешь да поумнеешь, я-то и без бороды буду.

В это время одна из стольниц доложила ему, что Хитрово просит царя в его комнату, так как у него-де важное дело.

С неудовольствием, что прервали его семейное счастье, Алексей Михайлович отправился в свой кабинет.

Хитрово, в ожидании царя, стоял у окна; он был бледен и встревожен.

«Каково-то царь примет принесенное им известие?» — думал он, и сердце невольно у него трепетало.

— Потревожил ты меня, Богдан, не в пору, — сказал он. — Я любовался сынишком Федором… Молодец будет, коли вырастет.