Переворот.ru (СИ) - Маркеев Олег Георгиевич

— Решай, Гром. Ты же видел, какого шишку мы завалили. Это тебе не «черножопого» авторитета мокнуть. Обратной дороги нет.

Он протянул руку, сжал пальцы Громова. Ключи оказались в кулаке.

Чужие пальцы вдруг показались раскалёнными стержнями, с шипением, до самых костей проникшие в плоть. Боль струёй огня ударила через руку в плечо, разлилась по всему телу, густой клокочущей лавой поползла от ног к голове. Взорвалась ослепительной вспышкой, разметав сознание в клочья.

Громов тихо застонал. Пелена схлынула с глаз. Зрение вдруг сделалось до болезненности чётким. На память пришло выражение «ощущать каждую клеточку своего тела». Состояние было именно таким. Полной, невероятной целостности тела и сознания.

Борис Михайлович, прищурясь, наблюдал за происходящими с Громовым переменами. Судя по скупой улыбке, остался ими доволен.

Разжал пальцы, освободив кулак Громова от мёртвого захвата.

— Вот так-то лучше, Гром. Приятно быть самим собой? Или как заново родился?

— Скорее второе.

— И какую ты себя жизнь выбираешь? Сейчас ты можешь принять решение. Хочешь, живи беглым ментом. Хочешь, ползи к своим. Повинись, расскажи сказку, как ты вынужденно внедрился в преступную группу. Возможно, тебя простят и разрешат жить ментом. У тебя это неплохо получалось. Или рвани в Индию, как Рерих. Ты же об этом мечтал?

— Откуда знаете? — сорвалось у Громова.

— Глупый вопрос. Стал бы я с тобой возиться, если бы не знал то, в чем ты сам себе боишься признаться. Кстати, насчёт предгорьев Гималаев я тебя поддерживаю. Бывал там, фантастической красоты места. — Он понизил голос. — Ира ждёт тебя в Шереметьево. Документы у неё. Рейс на Дели вылетает в семнадцать часов. Ещё успеешь.

— А при чём тут Ирина?

Борис Михайлович усмехнулся.

— Чисто для конспирации. Пара влюблённых в турпоездке. Согласись, не так подозрительно, как один обоссавшийся пудель.

Громов едва сдержался, чтобы кулаком не стереть ухмылочку с губ Бориса Михайловича.

А он, словно дразня, приблизился.

— Ира бросит тебя в Дели. Не столько по заданию, сколько из личных соображений. Слабаки ей не интересны как бабе. А брать с тебя больше нечего. Беглый мент в ашраме[72]! Нет, об такого даже ноги вытереть не интересно.

— Зачем такие расходы? Документы, машины, билет до Дели… Одной пули хватит, чтобы закрыть проблему.

Борис Михайлович тяжело вздохнул. Поверх головы Громова посмотрел на Останкинскую башню.

— Володя, ты хочешь поставить на кон самого себя и попытаться выиграть?

— Что выиграть?

— Новый мир. Для себя и тех, кого ты захочешь в него ввести.

Громов внимательно посмотрел в глаза Борису Михайловичу, ища признаки безумия.

— Гром, тот человек, которого мы убили, он побоялся поставить на кон все. Поэтому выбыл из игры. У него были все козыри на руках, а он испугался. Что, меня, кстати, не удивило. Зажрались они. Даже самым пламенным патриотам есть что терять. А нам с тобой терять нечего. В этом мире мы — мертвецы.

Борис Михайлович бросил взгляд на часы.

— У-у-у! Меня уже ждут.

Он открыл дверцу и выпрыгнул наружу. Указал на башню.

— Мне туда. Ты со мной или остаёшься?

* * *

14:12 (в.м.)

Огнепоклонник

Хартман подошёл к милиционеру, сторожившему турникет на проходной. Протянул раскрытое служебное удостоверение.

— Володя, своё тоже достань, — бросил он через плечо Громову.

Громов, спохватившись, полез в нагрудный карман.

Хартман поднял удостоверение на уровень глаз милиционера. Впился взглядом в блуждающие зрачки.

— Почему не усилили охрану? Не знаете, что в городе творится?

— Я не…

Взгляд милиционера соскользнул с удостоверения, встретился с глазами Хартмана.

На долю секунды зрачки расширились так, что до краёв залили чернотой радужную оболочку глаз.

Милиционер сморгнул.

— Проходите.

— Ты нас не видел, — мёртвым голосом гипнотизёра произнёс Хартман.

— Да, — обморочно кивнул милиционер.

* * *

14: 14 (в.м.)

Волкодав

Борис Михайлович придержал дверь, пока Громов переступал через порог.

— Ну как тебе вид? Чем не Гималаи?

Башня серой громадиной круто уходила в небо. С такого расстояния и под таким ракурсом она действительно казалась горой.

У Громова обмерло сердце и чуть закружилась голова, когда он попробовал провести взглядом до самого кончика башни.

— Правильно сделал, что остался. Я, честно говоря, не знаю, какими мотивами ты руководствовался, но, обещаю, скучно не будет.

— Уже сутки веселюсь, — по привычке огрызнулся Громов.

И тут до него вдруг окончательно дошло, что значит остаться самим собой и отрубить прошлое. Полная свобода. Ощущение невесомости и прилив сил, словно взмыл в небо на крыльях.

— Ты на башне бывал? — спросил Борис Михайлович.

— Был один раз. Ещё школьником.

— Это не считается. Пойдём, Гром, посмотрим на помойку с высоты трёхсот метров. — Он указал пальцем на стеклянный цилиндр технического центра. — Идеальное место. Никто не додумается нас там искать.

Он первым пошёл по дорожке к пандусу фундамента башни.

С каждым шагом Громову казалось, что башня все больше и больше заваливается на него. Исполинская скала из бетона застила собой небо. От серой громадины, нависшей прямо над головой, на душе сделалось страшно, тревожно и почему-то радостно, словно перед грозой.

Он встряхнул головой, отгоняя наваждение. Заставил себя смотреть в спину идущему впереди Борису Михайловичу.

— Ты «Заратустру»[73] читал?

— Давным-давно, — ответил Громов. — Но ницшеанцем не стал, как видите.

Борис Михайлович сбавил шаг, и теперь они шли плечом к плечу.

— Главное, что читал. Такие книги бесследно не проходят. Знаешь, почему я тебя спросил?

— У вас приём такой. Сбивать абсурдным вопросом. Я тупить начинаю, а вы меня грузите по полной программе.

Борис Михайлович захохотал.

— Рад, что ты начал соображать. А то я уже испугался, что ты в «обезьянку» превратился. — Он указал на башню. — Помнишь, у Ницше, Заратустра взял последнего человека и поднял его на гору, чтобы показать все царства мира. Гениальный образ! В Евангелие дьявол соблазняет Христа таким же способом. Но это же глупость несусветная и полная апологетика. Ежу ясно, что Сын Бога никогда не соблазниться. А смертное ничтожество… О, Гром, это эксперимент ещё тот!

— Кто из нас считает себя Заратустрой, я уже догадался, — мрачно усмехнулся Громов.

— А я этого и не скрываю! Это тебе стыдно признаться, что ты был и ещё в душе остаёшься последним человеком. Ну кто такой мент? Самый последний человек и есть. Ничего обидного между прочим. За ним уже не жизнь, а клоака. Спорить будешь?

Громов вспомнил, с кем имел дело все годы службы. И промолчал.

— То-то! Ментовская работа сродни «искусству» золотаря: черпай дерьмо человеческое и отвози подальше. И нечего морщиться, когда от мундира воняет. Тем более, что мундир тебя только и отличает от тех, кто в клоаке по нужде, сдуру или от рождения роется. А теперь представь, что будет, если с «последнего человека» снять мундир и вознести над всеми? Лопнет он, как лягушка, раздувшись от собственного дерьма? Скулить начнёт от страха? Умом тронется? И впервые в своей никчёмной жизни небожителем себя почувствует? Только молчи, Гром! Ни у тебя, ни у меня сейчас нет ответа.

Они вошли под арочные своды опор башни.

Трое техников, куривших возле стеклянных дверей, увидев их, побросали окурки и подняли с земли ящики с инструментами. Гуськом вошли в холл.

— Ну, Гром, ты со мной или сам по себе?