Идущие сквозь миры - Владимир Лещенко

Слева от меня, у мачты, на палубу натекла большая лужа крови, и сверху в нее стекали несколько струек, словно пошел кровавый дождь.

Я запрокинул голову.

С грот-мачты вниз головой, запутавшись в вантах, свисала Лейла. Черные волосы уже густо напитались кровью. Сведенная судорогой рука намертво сжимала ремень гранатомета, дуло которого все еще исходило дымком.

Я поискал глазами нашего врага. Его нигде не было, и лишь за раздававшимися тут и там криками и стонами я различил слабеющий шум турбин. Обернувшись и едва не поскользнувшись при этом на чьих-то кишках, я увидел, как он, оставляя за собой дымный след, уходит прочь, к горизонту, рыская на курсе. Наверное, весь экипаж был уже мертв, иначе не спасся бы никто из нас…

Так закончился этот эпизод.

Вот и все, не считая того, что Лейла была невестой Мустафы. Единственной, кого любил этот суровый и прямой, пусть и недалекий человек.

Я вдруг подумал: ведь Мустафа из всех моих спутников — самый непонятный мне человек. Что, в сущности, я знаю о нем? Да ничего. А он ведь как-никак служил боцманом в моей команде!

Только то, что он мусульманин и когда-то, быть может, наши миры были единым целым. Хотя я никак не воспринимал его даже в самой малейшей степени как соплеменника. Может быть, в этом смысле он был так же далек от меня, как Секер или Мидара.

Да он вообще ни с кем так и не сблизился по-настоящему — даже с кем-то из довольно многочисленных единоверцев на базе.

Только Лейла Абдич — странная девушка из тридцатых годов двадцать первого века, единственная из этого времени, кто плавал со мной, фельдфебель спецназа боснийской армии и жительница не существовавшего к моменту ее «ухода» Сараево, — смогла понять его и пробудить в нем какие-то чувства.

Может быть, потому, что сама была, как и он, одиночкой. Балканской славянкой, исповедовавшей ненавистную соседям веру…

Накрывшись с головой одеялом, я принялся считать до ста — нужно было отоспаться: ведь завтра предстоял трудный день.

В зале харчевни «Морского волшебника», несмотря на ранний час, было многолюдно. Все столики были заняты, даже перед стойкой почти не было свободного места.

С кухни несло пережаренным мясом, в воздухе висели ароматы неизменного пива и специй.

Огибая столы, Ингольф подошел к стойке, бесцеремонно отодвинув прикорнувшего пьяницу, и обратился к хозяину:

— Мы с друзьями хотели бы плотно пожрать. Дай-ка этого вашего гуся с капустой. И квасу — пива не надо. И еще: завтра вечером у нас будет прощальный ужин с местными знакомыми. Человек десять придет — так что имей в виду, хозяин: чтоб была самая лучшая жратва. Не бойся — мы не поскупимся!

— Да, мингер. — Хозяин дернул за висевший над стойкой кожаный шнур, и за прикрытой кухонной дверью звякнул колокольчик. Оттуда выскочил мальчишка в поварском колпаке, хозяин передал ему заказ и снова повернулся к Ингольфу: — Да, все будет самое лучшее. Значит, отчаливаете, мингеры? — спросил он, нацеживая из бочки светло-коричневую жидкость, распространявшую вокруг кислый хлебный аромат. — А что там с вашими пассажирками? Говорят, их вроде сегодня или завтра казнят? Вы не пойдете смотреть?

— А черт его знает! — прорычал не потерявший самообладания скандинав. — Я достаточно насмотрелся в жизни на покойников, чтобы лишний раз любоваться на это дело.

Тут из-за кухонной двери появился все тот же паренек, неся наш заказ — громадного гуся с луком и капустой.

Поев и расплатившись, мы вышли на улицу. Вещи, оставленные на хранение у трактирщика, мы не стали забирать — на всякий случай, чтобы никто не заподозрил неладное. (Надо ли говорить, что и слова скандинава насчет шикарного ужина преследовали ту же цель?) Конечно, тут пока еще не было принято следить за иноземцами — не то место и не то время, как говорится, но все-таки…

Стараясь держаться подальше друг от друга, чтобы случайно не привлечь внимания, мы направились на Маркплац, где была назначена казнь.

Хозяйки с корзинами спешили на рынок, дамы в пелеринах с капюшонами важно ступали в сопровождении служанок, пастухи гнали стадо свиней голов в тридцать — на продажу.

Вскоре мы были на площади — город был ведь, в сущности, невелик.

Шумели торгующие, грохотали телеги на вымощенных неровным булыжником мостовых.

Ветер нес соленый йодистый дух моря, смешанный с запахами коптилен и очагов, гонял по брусчатке капустные листья и луковую шелуху.

Над высоким помостом, поднимающимся на полтора человеческих роста, возвышались два столба с перекладиной между ними. Все массивное, основательное, выкрашенное в подобающий случаю черный цвет.

Вокруг сооружения стояли, переминаясь с ноги на ногу, городские стражники числом пять человек.

Ну, с этими проблем не будет: всего-то оружия — древние алебарды да сроду не точенные сабли.

Несмотря на то, что до заявленной казни было еще часа два, праздношатающаяся публика уже наличествовала.

Были тут и состоятельные горожане в длинных кафтанах из черной саржи, молодые, попугайски одетые щеголи в красных башмаках с серебряными пряжками, женщины всех сословий — от леди до нищенок, — явившиеся посмотреть, как лишат жизни существ их пола, и моряки, истосковавшиеся в море по развлечениям.

Люди всегда заранее собирались посмотреть на казнь, на особо знаменитых преступников — даже приезжали из других городов.

В толпе сновали продавцы — разносчики жаренных в масле сладких пирожков и ватрушек с соленой рыбой, несколько человек привезли на ручных тележках бочки с пивом.

Вертящийся тут же чиновник ратуши — тощая канцелярская крыса (в самом деле слегка напоминавший этого грызуна) в сером кафтане с вытертыми манжетами и тусклой оловянной бляхой — знаком низшего чина в их иерархии — тем временем продавал за несколько медных монет листки с именами приговоренных и кратким описанием преступления, за которое их присудили к смерти.

Собственно, это была брошюрка из четырех листов. Такие листочки здешний народ хранил много лет, и даже, бывало, ими украшали стены своих жилищ.

На первой странице была тиснута грубая гравюра, изображавшая весы правосудия, смерть с косой, песочные часы и уродливую старую каргу — ведьму, символизирующую, надо полагать, то, что преступление имеет (по местным представлениям) некое касательство к колдовству и нечистой силе.

Лаконичный текст, набранный готикой, гласил:

«Таисия, вдова, двадцати двух лет, и Мария, также именующая себя Мидарой, девица, двадцати шести лет (о, эта извечная склонность женщин преуменьшать свой возраст!), иностранки, неопровержимо уличены в содомском блуде.

Посему Высокий суд Вольного Ганзейского города Роттердама, сообразуясь с законами божескими и светскими, постановил назначить им наказание — повешение на веревке за шею, доколе не умрут. Да смилуется Господь над их душами и простит их, как прощаем мы их, хотя и карая».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});