Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду - Александр Ильич Антонов

царств и владычеств погибли от раздоров и разврата. Не теряйте времени, медлительность разрушит все ваши предприятия. Плен, латинство, разорение угрожают России. Укрепляемые братолюбием, восстанем за веру единую!»

Прочитав воззвание вместе с Сильвестром, Дионисий сказал:

— Ему и гулять ноне по Москве, по Руси!

К вечеру люди Патриаршего приказа уходили из Кремля, дабы долго не возвращаться в него. Они уносили спрятанные в разные тайники одежды списки воззвания.

Но рьяно следили за дьяками и подьячими Патриаршего приказа люди думного дворянина Федьки Андронова, они хватали дьяков возле ворот Кремля, тащили в башни, обыскивали до исподнего белья и если находили список, то бросали человека в пытошные башни. А воззвания несли к Гонсевскому. Призывы к восстанию против поляков прочитали Жолкевский, Струсь, все полковники, служилые люди. И поняли ляхи, что их мирное «гостевание» в Москве подошло к концу.

С благословения патриарха всея Руси Гермогена Москва изготовилась к смертельной схватке с чужеземцами. А к первопрестольной подходили всё новые отряды ополченцев.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

НАЧАЛО БИТВЫ ЗА РУСЬ

В тот же понедельник после Вербного воскресенья комендант Кремля Гонсевский велел привести к себе боярина Михаила Салтыкова. Он так и сказал гетману Струсю: «Пошли улан, пусть приведут оного болтуна».

Михаила Салтыкова нашли в своих палатах в Белом городе. Подворье князя походило на крепость с гарнизоном. Больше сотни молодых холопов учились на дворе рукопашному бою, охраняли палаты. А против ворот, близ красного крыльца, стояла пушка.

Михаил Салтыков сидел в трапезной со своим другом Федькой Андроновым и был пьян. Неудача ночью накануне Вербного воскресенья, когда он не сумел захватить заложников, близких Гермогена, обошлась ему дорого. После крестного хода гетман Струсь сказал Салтыкову:

— Ты обвёл пана Гонсевского за нос!

Салтыков ещё бодрился и поправил Струся:

— Я мог обвести пана гетмана вокруг пальца, а за нос у нас водят.

— Ты плохой слуга. А плохих слуг мы наказываем! — закричал Струсь.

— Я тебе не слуга, а боярин, — не смолчал Салтыков. — Ещё князь. Ты поплатишься за обиду!

— Ты и боярин плохой. Знаю, что боярство в Тушине получил от самозванца, — уколол Струсь Салтыкова. — Да можем и боярства лишить.

И когда близ подворья появился отряд конных поляков, сердце Михаила Салтыкова дрогнуло: «Вот и за расплатой пришли». Появился холоп.

— В Кремль тебя, барин, зовут, — сказал он с поклоном.

— Зачем? Как ты думаешь, умная голова? — спросил Михаил Федьку.

— Что думать? Велят тебе дьяков Патриаршего приказа казнить. Вот и засучай рукава, карающая десница, — ответил Федька.

Салтыков взял с собой десять вооружённых холопов и поскакал с ними в Кремль. Но холопов за ворота не пустили. Салтыков въехал в них один, явился к Гонсевскому. Гетман был в торжественном наряде: в куньей шапке с пером, в кунтуше, украшенном жемчугами и летами, с атласными отворотами. Сидел гетман в высоком кресле, похожем на трон, в руках держал булаву. Гонсевский сразу озадачил Салтыкова:

— Если ты с Богом, то кто после него?

Салтыков подумал, в чём подвох. И вспомнил, что на подобный вопрос он уже отвечал в Тушине. Но тогда было легче. Однако, проявив лицемерие и ложь, Салтыков ответил:

— Есть ещё святая Дева Мария и царь-батюшка Владислав.

— Готов ли ты отдать жизнь и имущество за царя Владислава?

— Во благо царя не пощажу ни живота, ни двора.

— Мы тебе верим, боярин. — Гонсевский оглянулся. За его спиной была дверь, завешенная тяжёлой портьерой.

И показалось Салтыкову, что там мелькнуло лицо Мстиславского.

— Гетман, что тебе нужно от меня? — с вызовом спросил князь. — Я служу царю не за страх, а за совесть. И ежели за промашку думаешь посчитаться, готов принять упрёк.

— Вижу, что ты сказал всё, — начал гетман. — Теперь слушай меня. Именем даря Владислава повелеваю тебе завтра, во вторник страстной недели, чуть свет... — Гетман снова посмотрел назад и повторил: — Чуть свет предать огню свои палаты и подворье! — Гонсевский не стал объяснять надобность сего варварства. Он хотел сжечь Москву руками предателя.

Поляки решились на крайнюю меру и сочли, что нужно построить вокруг Кремля и Китай-города редут обороны. А за ним, до горизонта, чтобы была выжженная земля, чтобы россиян охватывал паралич от страха, когда они попытались бы подойти к Китай-городу, к Кремлю.

— Ещё собери команду преданных царю Владиславу людей, — продолжал гетман, — и пусть они погуляют с факелами по Москве. — Сам Гонсевский уже распорядился набрать команду факельщиков из числа русских татей и сидельцев. И как только Салтыков подожжёт своё подворье и дома в Белом городе, тогда в одночасье вспыхнет вся Москва со стороны Волоколамска, Можайска, Серпухова, Коломны — со всех сторон, откуда приближались ополчения.

Воображение Михаила Салтыкова тоже засветилось. И он увидел горящую Москву, как пылающий стог сена, увидел языки пламени над горящим подворьем рода Салтыковых, над гнездом, где на свет появился он, его братья, его отец, дед, прадед. «Господи, да како же можно выжечь свой корень, не рехнувшись умом! — воскликнул в душе Салтыков. — Но я ещё не сошёл с глуму!» И эта уверенность придала сил.

— Гетман, ты волен распоряжаться мною в бою, но на разбой не толкай! Ни своего родового гнезда я не спалю, ни других.

— Ты волен отказываться, — спокойно сказал Гонсевский. — Но нам так нужно! И если будешь упорствовать, то тебя предупреждали, что плохих слуг мы наказываем. — И гетман дважды хлопнул в ладони.

Сей же миг из дверей появились два заплечных дел мастера с плетями в руках, встали близ князя.

Салтыков побледнел как полотно, пропал весь хмель, в глазах возник ужас. Он не переносил физической боли и попятился к двери, но каты схватили его за руки.

— Убери их! Убери, гетман! — закричал Салтыков. — Я же сказал, что не пожалею своего подворья, но не думал, что его надо сжечь.

Гонсевский махнул рукой, и каты отпустили Салтыкова, ушли.

— Ты благоразумен, боярин. Запомни же: тебе начинать ранним утром. Мои люди увидят всё с Ивановой колокольни, и если обманешь, значит, не пожалеешь себя. А теперь иди отдыхай. — И Гонсевский ушёл.

Во вторник 19 марта по одиннадцатому году нового столетия, в рассветной дымке над Москвой плыли лёгкие облака, дул ласковый ветерок, повсюду разлилась в природе благость.