Отныне и вовек - Джеймс Джонс

— Зачем же? — Карен небрежно улыбнулась. — Ты забываешь, дорогой, у меня в таких делах пока мало опыта. Все с оглядкой, все тайком, как будто мы делаем что-то предосудительное. Вся эта конспирация. Вся эта любовь по кустам.

— Ты сейчас прямо как председательница школьного родительского комитета. У тебя есть более приемлемые варианты?

— Нет. Никаких вариантов у меня нет, — небрежно сказала она, повернулась лицом к океану и снова закусила губу. — Мне совсем не надо, чтобы ты вел себя со мной, как галантный кавалер, Милт. Если тебе скучно и все это надоело, так и скажи. Лучше сказать сразу и честно, я на тебя не обижусь, дорогой, нисколько. Я же понимаю, мужчинам это быстро надоедает. — Она перестала закусывать губу и улыбнулась ему с вымученной небрежностью, явно ожидая, что он возразит.

— Почему ты вдруг решила, что я собрался дать задний ход?

— Потому что ты, наверное, считаешь меня шлюхой, — коротко ответила она и выжидательно подняла на него глаза.

Она ждала, что он снова возразит, он это понимал, она ждала, что он скажет нет, ничего подобного, но он видел перед собой лицо Мейлона Старка, зыбко белеющее на стволе пальмы. Старк — крепкий, сильный мужчина, ей, наверное, было с ним очень хорошо, и Тербер напряг всю свою волю, чтобы удержаться и не вмазать в это лицо здоровой рукой.

— С чего ты взяла, что я считаю тебя шлюхой? — спросил он, понимая, что говорит не то.

Карен засмеялась, лицо ее неожиданно стало чопорно любезным и злым — как хорошо загримированная старая дева в гробу, подумал он.

— Милт, голубчик, — она улыбнулась, — у меня же это на лице написано, разве ты не видишь? Все остальные видят. Те пятеро наверняка видели. И та женщина тоже, Святая дева Гавайская. По лицу всегда видно, кто ты на самом деле. «Что у человека в помыслах, то он и есть», — процитировала она из Библии. — Они ведь не стали бы приставать к порядочной женщине.

— Глупости! Здесь пристают к любой. И почти ко всем мужчинам тоже.

— Но даже портье в «Моане» — и тот увидел. Когда я брала номер для сержанта Мартина и миссис Мартин. Я сразу поняла, что он все видит насквозь.

— Да бог с тобой, он давно к этому привык. Какая ему разница? За номера платят, а больше его ничего не интересует. Все дамочки-туристки, которые живут в «Халекулани» и «Ройяле», водят мужиков в «Моану», и наоборот. Отели на этом только зарабатывают.

— Что ж, теперь я хоть знаю, к какому разряду себя причислить. А как, интересно, развлекаются в это время их мужья?

— Откуда я знаю? — Терберу опять приходилось обороняться. — Болтаются по городу, курят сигары, обсуждают планы своих фирм на следующий год — мало ли что. А ты как думаешь?

Карен засмеялась:

— Я думала, может быть, они ходят на мальчишники. В отдельные квартиры на втором этаже офицерского клуба. Лично мой муж ходит. — Она чопорно поднялась со скамейки. — По-моему, мне пора домой, тебе не кажется? — небрежно спросила она. — Милт, тебе не кажется, что мне пора? — повторила она с настойчивой ядовитой любезностью.

Тербер подавил свое самолюбие. Он понимал, что кто-то из них должен подавить самолюбие, и решил, что лучше это сделать ему.

— Слушай, — просительно сказал он. — С чего вдруг все это? Я же ничем тебя не обидел. По крайней мере не хотел.

Карен посмотрела на него, потом снова села на скамейку. Чуть подалась вперед и взяла его руку, ту, что была к ней ближе, левую.

— Еще немного — и я бы все перечеркнула, да? — Ее улыбка радостно сверкнула в полутьме. — Из-за своей глупой гордости… Со мной, наверно, не очень-то приятно, — тихо сказала она. — Не понимаю, за что тебе меня любить. Со мной совсем не весело. Ты ведь еще ни разу не видел меня веселой и счастливой. Но я бываю веселой. Когда хорошо себя чувствую, правда бываю, ты уж мне поверь. Я постараюсь и буду с тобой веселой.

— На, держи, — с мучительной неловкостью сказал он и протянул ей бутылку. — Это для вас, мадам. Подарок.

— Ой, миленький! Бутылка. Какая прелесть! Дай сюда. Я выпью ее одна.

— Эй, подожди, — улыбнулся он. — Не все сразу. Мне тоже дай глоточек. — Он чувствовал, что у него вот-вот потекут слезы, как это ни глупо, потекут, непонятно из-за чего.

— Дай сюда, — снова сказала Карен и поднялась. От чопорной напряженности не осталось и следа, она вдруг стала стройной, раскованной, тело ее двигалось легко и свободно. Она прижала бутылку к обтянутой легким летним ситцем груди, и так и держала, ласково, как ребенка. И смотрела на Тербера.

— Я тебе ее отдам, малыш, — сказал Тербер, наблюдая за ней. — Всю отдам, целиком, не сомневайся.

— Правда? — Она откинула голову назад и смотрела на него. — Честное слово? И ты рад, что принес ее мне? Не кому-нибудь, а именно мне. Да?

— Да, — ответил он. — Да, рад.

— Тогда пошли, — взволнованно сказала она. — Давай пойдем домой, Милт. Пойдем, мой хороший. — По-прежнему прижимая бутылку к груди, она взяла его за руку и, когда они пошли, начала раскачивать их переплетенные руки в такт шагам и, запрокинув голову, посмотрела ему в глаза.

Он улыбнулся ей сверху, с высоты своего роста. Но сейчас, когда он твердо знал, что она никуда от него не уйдет, в нем снова закипал гнев. Ему вдруг стало обидно, он был взбешен, потому что она чуть не довела его до слез из-за ерунды, только чтобы потешить свою гордость.

— Пойдем лучше через пляж. — Он улыбнулся, пряча обиду, — Уже темно, там наверняка никого нет.

— Через пляж так через пляж, — послушно согласилась Карен. — И пошли они все к черту! Какое нам до них дело? Ну их! Постой-ка. — Держась за него, она подняла сначала одну ногу, длинную, легкую, потом другую и, сбросив туфли, пошевелила пальцами в песке.

Тербер чувствовал, как гнев в нем отступает под натиском другого, куда более сильного чувства.

— Все. — Она гортанно засмеялась, откинула голову и посмотрела на него, как умела смотреть только она. — Идем!

Они пошли через пляж, через разрекламированный и не оправдывающий ожиданий узкий пляж Ваикики, где днем возле берега плавают корки грейпфрутов, но сейчас, ночью, было очень красиво, и они шли у самой кромки воды по твердому сырому песку, Карен смотрела на него, запрокинув голову — ему была видна красивая, плавная и длинная линия ее шеи, — по-детски раскачивала на ходу их сплетенные руки и крепко прижимала к себе бутылку, как ребенка; и когда он взглянул на ее босые ноги с накрашенными ногтями, тускло поблескивавшими в полумраке, который вдали, за домами, уже сгустился в черную темноту, его захлестнула горячая волна; это возрастное, подумал он, у тебя то же самое, что бывает у женщин после сорока: то прильет, то отольет. Они шли сквозь влажный соленый воздух мимо повернутых к ним спиной магазинов с односкатными навесами, днем укрывающими пляжников от солнца, мимо открытой веранды «Таверны», где сейчас было не так уж много народа, мимо деревянной эстрады, под которой днем сидят уборщики и для экзотики бренчат на гавайских гитарах, мимо частных домов, стоявших вперемежку с киосками, где продают соки, и дальше, через весь длинный темный пустой пляж к выходящему на океан, закрытому с трех сторон патио отеля «Моана» (только здесь такие дворики называются не патио, а «ланаи»), где росло огромное дерево (кажется, баньян?) и где Карен надела туфли, а он почувствовал, как его опять обдало жаром.

— Вот мы и пришли, сержант Мартин. — Карен засмеялась.

— Прекрасно, миссис Мартин.

— Я попросила угловую комнату с видом на океан. Это дороже, но оно того стоит. Мы можем себе это позволить, правда, сержант Мартин?

— Да, миссис Мартин, мы можем позволить себе все, что угодно.

— Тебе понравится, я знаю. Комната огромная, там столько воздуха и очень красиво. И мы скажем, чтобы утром нам завтрак подали в постель. Честное слово, здесь чудесно, сержант Мартин.

— Чудесное место для медового месяца, миссис Мартин, — нисколько не смущаясь, сказал он.

— Да. — Она закинула голову, как умела делать только она, и посмотрела на него из-под ресниц. — Да, для медового месяца, сержант Мартин.

В патио никого не было, и, пока они стояли на пляже, он поцеловал ее, и все, что недавно его злило, ушло, сейчас все было так, как он давно мечтал, а потом они отправились в ту чудесную, в ту замечательную комнату, и, хотя комната была на третьем этаже, они поднялись пешком и по длинному коридору, ничем не отличавшемуся от коридора в любом другом отеле, будь то отель-люкс или дешевая гостиница, прошли до самого конца к последней двери слева.

Она включила свет и, улыбаясь, повернулась к нему: «Ты видишь? Для сержанта Мартина и миссис Мартин они даже заранее опустили жалюзи. По-моему, нас здесь хорошо знают». Перед Тербером было знакомое лицо жены капитана Хомса, лицо, которое прежде он так часто видел издали в гарнизоне, и странно растроганный необычностью всего этого вечера, не отрывая глаз от прекрасной в своей тяжелой пышности женской груди, натягивавшей летний ситец, от длинных стройных ног и бедер, которые под платьем казались почти худыми, но без платья были и не худые, и даже не стройные, а очень крепкие, он защелкнул дверной замок и шагнул к ней навстречу, она даже не успела высвободить руку из крохотного рукавчика уже расстегнутого на спине платья, тоненькая бретелька комбинации съехала на темное от загара плечо, и ему теперь было наплевать на них всех, будь то Старк, или Чемп Уилсон, или О’Хэйер, на всех и на все, что они говорили, он не верил ни единому их слову и знал это неправда, а даже если правда ему плевать потому что теперь все иначе и пусть все они и всё вокруг идет к черту потому что у него никогда еще так не было и никогда больше не будет он же понимает и понимает что должен быть достаточно мудрым смелым великодушным и благородным чтобы спасти это не дать этому увязнуть в трясине лжи полу лжи и ложной правды и не потерять раз уж оно ему досталось хотя непонятно почему именно ему ведь это достается лишь единицам и такими крохами что он ощутил почти стыд оттого что на его долю выпало сразу столько когда разжал веки и увидел что все действительно так на самом деле так и поглядел сверху в сияющие глаза которые казалось и вправду отбрасывали вертикальные лучи света как одна отдельная звезда когда смотришь на нее сквозь окуляры не настроенного на резкость полевого бинокля раньше он никогда ни у кого не видел таких глаз он был горд и смущен одновременно и засмеялся, только теперь оглянувшись на пролегшую от двери до кровати длинную дорожку торопливо скинутых вещей, которая легко бы навела на след любого бойскаута.