На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

И дедушко Митрей ушел к себе в сторожку, а я остался в прихожей ждать писарей. Вскоре сюда стал собираться народ по разным делам к волостному начальству. А кое-кто явился на почту. Оказывается, при волостном правлении производились почтовые операции, и ведал ими сам Иван Иннокентиевич.

Одни пришли сюда пешком, другие приехали на тарантасах, а то и на телегах по дороге на пашню. Тут же с утра торчали ямщики, которые отбывали при волостном правлении гоньбу. В любую погоду они должны были ехать по волости с почтой или везти куда-нибудь по делам волостных начальников. Скоро маленькая прихожая до отказа набилась народом. Мужики сидели на лавках и на скамейках, говорили о погоде, о сенокосе и лениво матюгали волостных писарей, что они так поздно приходят на работу.

Первым прибежал в канцелярию Петька Терсков и как угорелый начал записывать в толстый журнал какие-то бумаги. Потом появился Павел Михайлович. Он был много старше Ивана Фомича. Бритый, с длинными висячими усами, с короткими ершистыми волосами, в аккуратном сером пиджаке, он показался мне почему-то очень строгим. В прихожей к нему сразу же бросилось несколько человек. Но он молча, не говоря ни слова, прошел в канцелярию, уселся там за свой стол, разложил на нем какие-то дела, свернул не торопясь цигарку и только после этого подозвал к себе какого-то просителя.

Позже всех пришел Иван Осипович. Он был совсем еще молодой. Одет был, как и Иван Фомич, по-летнему, в рубашку с гарусным шнурком вместо пояса и темные брюки навыпуску. Но только рубашка у него была новая, брюки в складочку, а штиблеты начищены до блеска. И выглядел он празднично, как именинник. Его длинные черные волосы были аккуратно зачесаны, а лицо, изъеденное оспой, было почему-то очень бледное. Как только он уселся на свое место, его сразу же окружило несколько человек.

А я сидел и сидел в прихожей. Павел Михайлович и Иван Осипович второпях меня, видать, не заметили, а подойти к ним я не решался. «Может, заседатель Ефремов, — думалось мне, — придет и заставит меня что-нибудь делать». Но и заседатель почему-то не приходил. Теперь у меня оставалась одна надежда на Ивана Иннокентиевича. Но я и сам понимал, что это была плохая надежда. Пришел он только к полудню, в шляпе, с толстой тростью с золотым набалдашником. Сегодня он дышал тоже с хрипом и свистом. Тем не менее у него, как и вчера, было веселое настроение. Окруженный посетителями, он прошел в канцелярию, сказал помощникам: «Здравствуйте, господа!» — и скрылся в своей комнате. А я так и остался сидеть в прихожей.

Мне было это до слез обидно. Но все же я как-то укрепился и не раскис. А потом стал присматриваться к тому, как работают Павел Михайлович и Иван Осипович. Около Павла Михайловича народ особенно не задерживался. А Иван Осипович, тот сначала поговорит с человеком, потом начнет что-то искать в книгах, потом напишет что-то и с этим написанным идет к Ивану Иннокентиевичу. А то сразу напишет несколько бумаг и отнесет их ему. А просители, которым он напишет эти бумаги, уже толкутся около дверей Ивана Иннокентиевича или прямо лезут к нему в комнату.

А Иван Иннокентиевич сидел у себя за закрытой дверью и принимал этих посетителей. Принимал он их по одному — тихо, спокойно. Но иногда оттуда слышался шумный разговор. Это Иван Иннокентиевич отказывал кому-то в какой-то просьбе. И люди выходили от него то с какими-то бумажками, а то с пустыми руками. Те мужики, которые выходили с бумажками, были очень довольны. А те, которые выходили без всяких бумажек, были очень сердиты. После их ухода Иван Иннокентиевич, видать, тоже некоторое время сердился.

Иногда Иван Иннокентиевич звал к себе Павла Михайловича или Ивана Осиповича, а иногда сам выходил к ним и что-то спрашивал.

А один раз, когда в прихожей уж никого не было, а в канцелярии стояло только три человека около Ивана Осиповича, он вышел очень сердитый.

— Как же это так, Иван Осипович, вы ссыльнопоселенцу выдаете нормальный паспорт?..

— Но по справке от старосты он числится крестьянином, имеет домообзаводство, исправно платит подати.

— Это на порядок выдачи паспортов не распространяется. Канышев, — обратился он к мужику, который с сердитым видом стоял около Ивана Осиповича. — Вы ссыльнопоселенец?

— Крестьянин я, — ответил Канышев.

— Но из ссыльных?

— Ну, из ссыльных. Уж без малого пятнадцать годов состою в крестьянстве.

— Вот видите, — обратился опять к Ивану Осиповичу Иван Иннокентиевич. — Надо проверять все эти справки. Хорошо, что я случайно помню, что Канышев поселенец. Так что исправьте ему в паспорте так: предъявитель сего Енисейской губернии, Минусинского уезда, Комской волости, деревни Коряковой крестьянин ИЗ ССЫЛЬНЫХ Василий Алексеевич Канышев уволен в разные города и села Российской империи в пределах Восточной Сибири… Понимаете — крестьянин из ссыльных и в пределах Восточной Сибири… Всем поселенцам, прожившим не менее десяти лет на месте приписки или перечисленным в крестьяне, мы можем выдавать паспорта, но только на Восточную Сибирь… Понимаете? На ВОСТОЧНУЮ СИБИРЬ. Вы куда, Канышев, хотите ехать?

— На родину хочу ехать. В Расею.

— Поезжайте, Канышев, куда хотите. Но мы за вас не в ответе. Мы отпускаем нас только по Восточной Сибири…

— Это как же понимать… по Восточной Сибири?

— Значит, в пределах Иркутского генерал-губернаторства — Енисейская и Иркутская губернии, Забайкальская и Якутская области.

— Мне надо в Тамбовскую губернию.

— Городской или деревенский был на родине-то?

— Деревенские мы… Может, знаете Моршанский уезд, село Голощекино?

— Ну и поезжай с богом. Только не останавливайся надолго в городах. Повидаешься с кем надо — и домой. Сейчас везде спокойно. А если какая заваруха начнется, сразу возвращайся. Когда собираешься ехать-то?

— Да после страды уж. Управлюсь с хлебом и поеду…

— Ну, благополучного тебе пути, — сказал Иван Иннокентиевич, подписал исправленный Иваном Осиповичем паспорт и вручил его Канышеву. Тот осторожно взял паспорт и вышел в прихожую. Здесь он смачно сплюнул в угол и ушел.

А Иван Иннокентиевич продолжал строчить Ивана Осиповича:

— …И могилевским выдаете нормальные паспорта. Они же еврейки… Вы же сами пишете — иудейского вероисповедания. Значит, надо добавить: уволены в разные города и села Российской империи в черте еврейской оседлости. Понимаете, в черте еврейской оседлости. Всем евреям мы выдаем паспорта обязательно с такой оговоркой… Вы куда едете, Фейга Моисеевна? — спросил он одну из женщин, которая была постарше.

— Во Владивосток.

— Ну и прекрасно. С таким паспортом вы можете ехать куда угодно, кроме столичных городов.

— В столичных городах нам делать нечего, — сердито ответила Фейга Моисеевна.

Хотя эти женщины и получили паспорта, но ушли из волости чем-то недовольные. После этого в канцелярии на некоторое время установилась тишина. Иван Иннокентиевич ушел в свою комнату, Иван Осипович с обиженным видом рылся в бумагах, а Павел Михайлович что-то писал за своим большим столом.

Я уж подумывал, не пойти ли мне теперь к Ивану Иннокентиевичу? Подумывать-то подумывал, но так и не пошел. Не очень-то пойдешь к нему, когда он даже Ивана Осиповича так отчитал. И я по-прежнему остался сидеть в своем уголке в прихожей.

Скоро в волость стал собираться новый народ. Сначала пришел комский писарь Родионов, высокий, нескладно скроенный молодой человек. Он принес какие-то бумаги и сразу же вручил их Петьке. После него заявился кругленький, лысенький, наголо бритый человек в вышитой белой рубашке, в брюках навыпуску. Он как-то вкрадчиво поздоровался со всеми, осторожно посмотрел в другую комнату на Ивана Иннокентиевича, повертелся некоторое время в канцелярии и незаметно ушел. Оказывается, это был тот самый Белошенков, который писал мужикам всякие жалобы и прошения по начальству.

Потом пришел старшина и привел с собой какого-то старика из богатых комских мужиков. Старик этот почему-то все время подхихикивал и всем подмигивал, а со старшиной говорил какими-то многозначительными намеками. И старшина был уже не тот, который наезжал к нам в Кульчек выколачивать подати. Тот был высокий, чахлый, бритый, с обвислыми усами, а этот здоровый и румяный, со стриженой бородой и стрижеными усами. Он заглянул в комнату Ивана Иннокентиевича, а потом уселся за стол Ивана Фомича и стал рассказывать, как у комского богача Тимофея Зыкова дочь съездила нынче весной на пароходе в Красноярск, прожила там две недели и за это время научилась говорить по-городскому, по-образованному.

— Тимофея она зовет теперь папаней, а Анну — маманей, — рассказывал со смехом старшина. — Сестренку Настю кличет Тюней, а брата Микишку величает Миком…

— А телегу называет екипажем, — подхватил старик. — Папаня, говорит, с утра запрёг в екипаж Пегануху, а маманя собрала и сложила в него все наши шундры-мундры…