После бури. Книга вторая - Сегей Павлович Залыгин

страстью. Он говорил:

— Зачем вообще делать величайшие глупости, если они глупости? Но на том стоим и делаем невозможное возможным, даже в обязательном порядке. Жизнь делаем глупостью, вот в чем дело! А логику делаем формальной, то есть совершенно необязательной для жизни. Истинные возможности походя теряем, а бог знает какие надежды возлагаем на пустяки!

Тут Бондарин оживился, подтвердил Корнилова.

— Да-да, Петр Николаевич, да-да, в том же во Владивостоке было... Вернулся я из Японии в самом начале двадцатого года, меня сразу же инспектировать укрепления Владивостокской крепости. Уж и не помню, какие это были власти, кто именно послал, но только сразу же, едва успел сойти с корабля «Симбирск». А крепость, скажу я вам, чудо, совершенство фортификации; ее после падения Порт-Артура построили, думали: а ну как и Владивосток придется подобно Порт-Артуру оборонять? Подземное хозяйство, склады, форты, потерна полверсты, фортификационный Майн-Рид, да и только! Ходишь там, в глубине, и чувствуешь полную свою неприступность! И строитель крепости инженер Федоров со мной, дает исчерпывающие пояснения... Ну и что? Что из этого, спрашиваю я вас? А то, что глупистика, что крепость эта никому и никогда не понадобилась, ни одного выстрела не сделала и единственно кого интересовала – японских офицеров. Их туда на экскурсии возили – учить искусству фортификации.

Конечно, радоваться было нечему, но Корнилов обрадовался:

— Так вы со мной согласны, Георгий Васильевич? Так и есть: невозможное и ненужное стараемся сделать и возможным и нужным?!

— Нет, не согласен! Я за край света стою, а вам подавай конец его. Но это уже другое дело. Совсем-совсем другое! Другая логика.

— Какая другая?

— Известно какая, Петр Николаевич! О ней только и говорим, ее ради и революция и даже контрреволюция делались: надобно всем людям сильно меняться! Если уж мы, человеки, дошли до края и дальше идти некуда. Белые дошли, красные дошли, какие угодно дошли, значит, всем и меняться! И, представьте себе, мне кажется, большевики-то к этому больше других были готовы. А вы? Вот вы, Петр Николаевич, не убегая за границу, за границей этого сделать никак нельзя, а можно только на той самой земле, на которой человек родился, и в том же языке – вы могли бы измениться? Представить себя под другим уже именем, начать другую жизнь, другую мысль?

— У меня кости не менялись, Георгий Васильевич, а мышцы, кровь и кожа давным-давно на костях другие. А вот вы, правда, что мальчик: одна-единственная перемена произошла с вами в жизни, вот вы и не отличаете край света от его конца! Вот и сейчас вы все еще не совсем «бывший», у вас еще только проба сил в этом деле!

— И, значит, так: мне труднее, а вам, Петр Николаевич, вам гораздо легче стать другим. Конечно, проще, ежели в вас и так уже все другое! Ежели в вас не один, а многие Корниловы. Возьмите одного из них за пример, остальных увольте, и вся недолга, – засмеялся Бондарин. – И меня, старика, порадовали бы, начавши все сначала!

— Насмешка или наивность? Да что такое все наши изменчивости? Что оно есть, то «другое», к которому вы и белых, и красных, и всех-всех призываете приспособиться? В которое вы верите? Оно есть напрасная попытка приладиться к событиям, которые мы сами же производим в таком количестве, что понять их уже никак не можем, тем более к ним приспособиться! Не успеваем. Которые мы создаем и мы же проклинаем! Нет-нет, спасение – это новая, неизвестная мне до сих пор мысль человека о самом себе. О том, кто я, какой я, для чего я и почему я создаю невозможный для себя мир? И как создать его возможным? Но нету же, нету у меня такой мысли о самом себе, нету новой мысли о всех своих прежних мыслях, что они такое и для чего?! О солнце, о звездах, о геологических напластованиях, о травах и животных, о собственных кишках, обо всех прочих предметах, меня составляющих, о бесконечных, которые меня окружают, у меня и мысль тоже бесконечна, но о самом себе – конечна. И, открывая сложности мира, я сам для себя остаюсь примитивом, малой и вполне конечной величиной!

— Нету... – пожал плечами Бондарин. – Мысли у вас, знаете ли, нету... Понятий, видите ли, нету... Ну, ежели нету у самого себя, газеты читайте! Радио слушайте. Плакаты внимательно рассматривайте.

— Вы это всерьез?! Так я повторяю, Георгий Васильевич: понятий у меня обо всем том, что вокруг меня, сколько угодно, но мне нужны дальнейшие открытия самого себя! Такие же, как Менделеев сделал в мире элементов, а Ньютон в механике небесных тел. Мне без этого нельзя, поняли?! Это противно здравому смыслу, что я все о себе уже знаю, все в себе изведал. Мне нужно, чтобы во мне был открыт новый мыслительный потенциал! Или новый вид энергии! Или новая технология использования самого себя в этом мире! Кто мне это даст? Нэп, что ли, даст? Я, знаете ли, не бог весть какие, но и на нэп возлагал надежды. А тут нэп кончается, и он на ладан дышит...

— Ишь чего захотели! А ничего этого не может быть. Ничего-ничего сверхъестественного! Обходитесь тем человеком, который вы есть, и все тут!

— Если этого нет, значит, есть конец человеческому существованию! И ничего сверхъестественного я не ищу. Наоборот, дальнейшее открытие человеком самого себя – вот та естественность, ради которой только и стоит жить!

— Ох мудрено! Мудрено! Однако же позвольте, Петр Николаевич, а в самом-то себе вы чувствовали возможность этаких открытий? В чем дело – или они вообще невозможны, или возможны вполне, но их некому совершить?

Корнилов задумался, потом сказал:

— Открыватель найдется, если есть что открывать. Америка была открыта, потому что она была...

— А вы кому-нибудь, кроме меня, так же высказывались?

— Да! И был понят!

— Кем же? Каким-таким умницей собеседником?

Корнилов хотел объяснить, что, кажется, он не «первый высказал эту мысль, эту, может быть, самую главную и самую вероятную возможность конца света – помощник Председателя человечества товарищ Герасимов, тихий и робкий человек, высказал в окончательном виде, но объяснение было бы слишком долгим и утомительным, и Корнилов принял все на одного себя.

— Да, – сказал он, – и был понят во всем этом умницей собеседником. Точнее, собеседницей... – Он чуть было не сказал «Нина