13 ведьм (сборник) - Елена Щетинина

пять

Закрыв дверцу холодильника, Катя повернулась ко второй каталке.

Она была ведьмой, дочерью ведьмы, ее кровь была черна, сила луны поднимала ее в небо.

Ведьма знала, что ей нужно сделать.

Она открыла сейф с инструментами для вскрытия. Вообще-то никому не полагалось знать код, но знали его все сотрудники, потому что Джим, патологоанатом, «плевать хотел на правила, придуманные занудами» и то и дело просил принести и подать что-то из сейфа.

Катя помогала на вскрытиях. Она знала как. Хотя, конечно, у нее вышло не так гладко и быстро, как у Джима.

Она посмотрела в желтое запрокинутое лицо мамы над разверстой грудной клеткой. Сердце было черным, как кусок смолы. И почему-то еще теплым.

– Принимаю силу ведьмы, кровь черную, мне покорную, в тело мое, – сказала она заклинание, придуманное когда-то девчонкой с татуировками. А потом съела сердце, наклоняясь над грудной полостью, чтобы кровь никуда больше не капала.

Закрыла грудь, убрала тело в холодильник, почистила зубы и прополоскала рот мятным раствором.

Теперь она была сильнее, теперь ведьма была завершена. А скандал с пропавшим сердцем больница замнет.

На стоянке парень орал на бледную девушку:

– Потому что ты дура, Мэри! Говорил – давай я поведу!

– Ты же пьяный, – тихо возразила девушка.

– Я и пьяный лучше паркуюсь, чем ты! Овца тупая!

Катя могла щелкнуть пальцами и что угодно с ним сделать, но она просто наклонила голову и посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом.

Парень резко замолчал, покраснел и отвернулся.

Катя вывела мотоцикл с парковки.

У нее ничего не было – только она сама. И свобода.

Свобода искать себя – смотреть на незнакомцев, бродить в толпе, пробовать новое и ждать, что отзовется в сердце. Искать свои кусочки, рассеянные по миру, спрятанные, скрытые. Увидеть Париж, Вену и Петербург. Какие могут быть границы для ведьмы на летающем в полнолуние мотоцикле?

Когда она проезжала мимо церкви, пасхальная служба кончалась, зазвонили колокола.

Сегодня никто не воскрес.

Но впереди было лето.

Владимир Кузнецов

Рыцарь и тьма

Небо цвета индиго. Яркие точки звезд, щербатый полумесяц, кроваво-рыжий, висит низко над черным горизонтом. Камни и песок в мертвенном его свете кажутся белыми, как обветренная кость. Или это кости покрывают землю так густо? Тысячи убитых, чьи трупы собраны в гигантские смердящие падалью холмы, обглоданные стервятниками и шакалами. Словно на Рогах Хаттина…

Проклятая земля. В черной насмешке назвали ее Святой. Здесь нет ни капли святости – лишь греховная жестокость, неумолимая ненависть. Богомерзость и богопротивность всего мира, скрученные в единый, сочащийся сукровицей и гноем узел.

Тяжелые шаги отдаются глухим звоном. Он хорошо знаком всякому мужчине – так звенит рыцарская кольчуга. Топфхельм, темный и помятый, наклонен вниз, словно владелец утомился от его тяжести. Намет изодран и потемнел от пыли и крови. Сюрко порван в лохмотья, не разобрать гербовых цветов. Левая рука лежит на яблоке меча, истертые ножны скребут по каменистой почве. Правая держит уздечку коня, устало склонившего шею. Копыта выбивают облачка белесой пыли, танцующей в звездном свете. Франкский воин в полном боевом облачении идет по Королевскому тракту, древнему, как сама эта земля. Он близок к своей цели. Он не видит ее, но знает – идти осталось недолго. Тракт спускается по склону – длинному и крутому. Долина внизу погружена в непроницаемый мрак. Не видно ни одного огонька там, где еще недавно жил небольшой, но оживленный город. В ночном воздухе пахнет гарью.

Рыцарь останавливает коня, не спеша проверяет подпругу, потом садится в седло, ударяет пятками в бока животного. Конь фыркает, мотнув головой, трогается тяжелым, усталым шагом. Спуск длится долго. Ночь, удушливая, но холодная, протягивает свои ледяные пальцы к рыцарю – но это не беспокоит его. Он въезжает в городское предместье. Низкие глинобитные лачуги с плоскими крышами и узкими оконцами ютятся близко одна к другой. Впереди слышится скрип колес. Неуклюжая арба выезжает из-за поворота, влачимая сонным, мосластым волом. Меж двух огромных, выше людского роста, колес сидит сгорбленный сарацин. За его спиной уродливым горбом нагружены мешки с добром, награбленным в пустых домах. Его кожа выжжена солнцем так, что кажется темнее выгоревших серых одежд. Из-за темноты он замечает рыцаря, когда тот уже совсем рядом. Испуганный крик вырывается из груди мародера. Латинянин приближается, молчаливый и недвижный, точно призрак. Сарацин следит за рыцарем испуганным взглядом, не в силах отвести глаз. Он скорее ожидает увидеть в Аль-Кераке Кзыра, легендарного дервиша-пророка, чем латинянина. Уже два месяца минуло с тех пор, как замок страшного Арнаута, прозванного Рыжий Ифрит, пал под натиском правоверных. Все защитники крепости погибли, а те, кто сдался в плен, были угнаны в колодках. И вот воитель-франк, точно сын иблиса, под покровом ночи входит в город. От страха сарацин утратил дар речи, беззвучно лопоча мольбы о спасении…

Рыцарь огибает арбу справа, поравнявшись с возницей. Сверкают в прорези вороненого шлема глаза. С шорохом выскальзывает из ножен меч – мутное, в зазубринах лезвие тускло отражает лунный свет, прежде чем войти в глотку несчастного. Предсмертный крик сменяет хриплое бульканье, черная кровь льется из раны, идет ртом и носом. Рыцарь высвобождает лезвие, убирает в ножны, не озаботившись отереть клинок. Вол, тревожно фыркая от запаха крови, бредет дальше. Рыцарь трогает поводья.

Как странно ему ступать по этим улицам! Еще недавно это была его земля, вотчина, в которой он волен был творить суд над всяким. Вдали, на освещенной лунным светом скале, высится Крак-де-Моав, неприступная твердыня. Рыцарь направляется туда. Дорога почти пройдена – но остаток пути обещает быть самым трудным.

Она ощущает его присутствие. Ощущает и боится. Потому всеми силами постарается помешать ему достигнуть замка.

Город пуст. Многие дома сожжены и разрушены, их закопченные остовы, как скелеты морских чудовищ, торчат из белого песка – изломанные ребра, обуглившаяся плоть. Уцелевшие дома наглухо закрыты – ставни и двери, свет погашен. Сквозь щели не разглядеть даже слабого проблеска. Страх сковывает Аль-Керак. Бродячие псы, худые, шелудивые, глухо рычат из подворотен. Ни один не отважится выскочить на улицу, залаять в голос. Кого они боятся – рыцаря или тех, кто ныне хозяйничает на его земле?

Ответом на эту мысль становятся тревожные крики. Сельджукская речь, грубая и отрывистая, разносится над замершим предместьем. Потом слышатся шаги, поспешные, тяжелые. Их звук пронзает холодную темноту, извещая и настораживая рыцаря. Улица узка, пространства для маневра мало. Рыцарь спешивается, достает из ножен клинок, беря его двумя руками, вскидывая над головой. Шаги звучат громче. Трое… четверо. Первый появляется из темноты, в его руке длинное копье, одежда запятнана кровью, черная борода взлохмачена, рука со щитом небрежно висит. С хриплым вскриком рыцарь опускает клинок. Сталь рассекает кожаный шлем, а за ним и кости черепа, разрубая голову, как спелую дыню. Лезвие застревает в нижней челюсти, рыцарь рвет его, высвобождая с мерзким хрустом. Убитый валится навзничь, за ним уже стоит следующий, копье со свистом устремляется к животу латинянина. Тот тяжело отпрыгивает – и наконечник, пробивая сюрко, скребет стальные кольца. Меч описывает дугу, ударяет по древку, сбивая то в сторону. Следующий удар – по запястью копейщика. Кости трещат, через клинок чувствуется, как лопается жила. Свистит стрела, ударив в плечо, пробивает кольчугу и вгрызается в плоть. Рыцарь с криком бросается вперед, пинком в пах валит раненого врага, заносит над ним меч. Еще одна стрела ударяет в него – в грудь, возле сердца. Кольчуга замедляет удар, острие вязнет в поддоспешнике. Меч опускается, войдя в основание шеи, выпустив фонтан крови, заливший рыцарю грудь и живот. Третья стрела бьет в лицевую пластину топфхельма, соскальзывает, улетая прочь. Рыцарь перешагивает через мертвого сарацина, тяжело устремляясь к лучнику, застывшему в пяти шагах впереди. Сельджук, охваченный ужасом, бормочет:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});