Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Урсула фон Фельс! – ахнула Бибиана фон Руппа.

– Графиня Анна-Катарина фон Шлик, – пробормотала Сюзанна фон Турн.

– Поведайте им, подруги мои, – прошептал хриплый голос, который, кажется, звучал отовсюду. – Покажите им дорогу к красоте истинной веры.

Зеленые глаза хозяйки Пернштейна остановились на Филиппо. Она сделала легкое движение головой. Филиппо стряхнул с себя оцепенение. Он видел, как ее взгляд скользнул по нему, и понял, что должен покинуть помещение. К его изумлению, она ушла вместе с ним. Когда она закрыла дверь, он услышал слова одной из женщин в монашеских сутанах, супруги которых, Леонард Колонна фон Фельс и граф Андреас фон Шлик, принадлежали к самым влиятельным представителям элиты Богемии: «Мы выметем Папу и всю католическую болезнь. Скажите это вашим мужьям. Верховное собрание земель должно захотеть войну…»

Дверь закрылась. Филиппо судорожно мигнул, чтобы освободиться от колдовства освещенной свечами капеллы. Поликсена фон Лобкович, даже в сером полумраке коридора казавшаяся неземным созданием, улыбнулась.

– Разве есть что-то более сильное, чем заново проснувшиеся красота и страсть женщины, с помощью которых было бы легче управлять мужчинами?

– И благодаря этому получить власть, – с некоторым усилием добавил Филиппо.

Он услышал, что она смеется.

– Им придется довольствоваться первым. Как вы думаете, они это сделают, друг мой Филиппо?

– Самые слабые из них уже делают это.

– Больше нет никаких сильных. Не в наше время.

Филиппо наклонил голову.

– Вы ведете мир на войну.

– Таков путь, – заметила она. – Не разочаровывайте меня. Не прикидывайтесь удивленным. Это мой путь, и я не сойду с него.

Филиппо снова наклонил голову. И тут он, к своему безмерному ужасу, услышал, как она спросила его:

– А каков ваш путь, друг мой Филиппо? Хватит задавать себе этот вопрос. Вы ведь уже нашли его.

Он растерянно смотрел, как она легко идет по коридору и исчезает за поворотом. Она словно забрала с собой свет. Тени собрались у ног Филиппо. Но именно в этот момент ему вдруг показалось, что он снова может свободно дышать.

2

Агнесс, пытаясь отвлечься от дурных мыслей, погрузилась в работу. Она взяла на себя заботу о Леоне, которая после январского путешествия тяжело заболела. Сначала у старушки была жестокая лихорадка, а затем – что-то вроде дремотного состояния; она время от времени дрожала, хватая ртом воздух, кашляла, бессвязно бормотала что-то или таращилась в потолок, а по ее морщинистым щекам текли слезы. Агнесс попыталась разузнать в Брюне, что произошло с приемной дочерью ее бывшей горничной, но дела обстояли именно таким образом, как и пророчил в прошлом году Андрей: делового сотрудничества с Брюном больше не существовало, а потому, кроме нескольких прохладных отказов Вилема Влаха, она никакого ответа не получила. Леона еще недостаточно пришла в себя, чтобы из нее можно было вытащить хоть сколько-нибудь связную информацию. Казалось, что бедняжка каждый день становится немного тоньше, серее, прозрачнее, и кровать, на которой она лежала, начинала принимать огромные размеры, в то время как старушка все больше погружалась в матрас. Создавалось впечатление, будто тело ее начало истлевать, не дожидаясь погребения.

Но был еще один человек, который день ото дня удалялся от Агнесс, и она совершенно не представляла, как предотвратить это. Поначалу Александра помогала матери ухаживать за ее старой няней, но затем все чаще стала забывать о своих обязанностях, и в конце концов Агнесс молча взяла на себя всю работу по уходу за Леоной. Однако дочь, похоже, вообще этого не заметила. Агнесс догадывалась, что Александра чего-то ждет. Но когда она спрашивала дочь, не думает ли она о том, когда же наконец их снова навестит Вацлав (юноша избегал членов своей семьи с того самого рокового разговора в доме Андрея), та лишь качала головой. Тот же самый ответ Агнесс получила на вопрос об отъезде Себастьяна, с той только разницей, что в этот раз тонкие черты Александры омрачила тень такой неприкрытой ненависти, что Агнесс просто не могла ее не почувствовать. Не выдержав, Агнесс спросила дочь о Генрихе фон Валленштейн-Добровиче. Александра в ответ окинула ее пренебрежительным взглядом и вышла из комнаты.

Когда Себастьян находился в отъезде, Агнесс вместе с главным бухгалтером Адамом Августином приходила к нему домой и обновляла бухгалтерские книги. Она ненавидела себя за эти тайные посещения, но подозревала, что Себастьян не станет ничего предпринимать, пока не получит книги фирмы, и готова была совершать еще более достойные презрения поступки, чтобы и дальше скрывать их от него. Если посмотреть правде в глаза, она была пленницей в своем собственном доме, вместе с дочерью, которую не понимала, со старой больной женщиной, лепечущей что-то в бреду, и с двумя сыновьями, о которых ей следовало получше заботиться, чтобы не потерять также и их. Каждый звук, каждый шаг, который она слышала, отдавались в ее голове подобно тому, как это происходит в пустоте покинутого нефа, хотя рядом с ней вроде бы всегда находились люди. Однако пустота была в сердце Агнесс, и заполнить ее способен был только один человек, но он уже никогда больше не вернется к ней.

Я всегда буду возвращаться к тебе.

«Ты солгал мне, Киприан», – мысленно обращалась она к нему и как будто слышала его молчание – красноречивое молчание, к которому он всегда прибегал, когда хотел, чтобы человек самостоятельно пришел к определенным выводам, или когда кто-то говорил совершеннейшую ерунду – пусть даже в глубине души.

Киприан…

В тишине послеполуденной комнаты, где в своей кровати спала старая женщина, уже стоящая на пороге смерти, Агнесс попыталась вслух произнести его имя. Ей это не удалось. Она вздохнула и стала рассматривать лицо на подушке, которое ежедневно пока она не повзрослела, было рядом с ней и стало для нее ближе чем лицо матери. Она по опыту знала, что Леона будет спать до самого заката. Солнечный свет бросал длинный светлый прямоугольник на пол. Агнесс подошла к окну и выглянула на улицу. В лучах весеннего солнца крыши Праги блестели так ярко, словно были сделаны из золота, а каждый камень мостовой – из алмазов. Ей стало больно, оттого что вокруг нее такая красота а в душе ее нет ничего, кроме серого пепла.

Выйдя в коридор, Агнесс услышала голоса, доносящиеся из конторы. Среди этих голосов явственно выделялся писк Себастьяна. Она не стала отдавать приказ бухгалтерам и писарям саботировать распоряжения Себастьяна, боясь ненароком рассердить его и тем самым обратить на свою семью внимание королевского двора. Бухгалтеры, тем не менее, умудрялись это делать, проявляя такие чудеса ловкости, до которых она сама никогда бы не додумалась, и при этом производили впечатление самых усердных служащих, какие только могут быть. Себастьян наверняка считал, что имеет дело с дюжиной самых удивительных кретинов Праги. Уже по одной только этой причине ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он получил возможность руководить предприятием – в противном случае все сотрудники фирмы были бы сразу же уволены. Время от времени они, конечно, раскрывали ему коммерческие трансакции, отношения или происшествия, но все это происходило достаточно редко. Себастьян Вилфинг, вероятно, чувствовал себя подобно свинье, которая ищет трюфели не в том лесу. Впрочем, эта весьма подходящая аналогия не могла заставить Агнесс улыбнуться.

Мысль о том, чтобы пойти навстречу желаниям Себастьяна, была невыносима. Собственно говоря, он был воплощением приветливости в том, что касалось ее. Ей эта приветливость была знакома со времен их первого общего пребывания в Праге, когда еще существовала фирма «Вигант и Вилфинг». Она боялась ее больше, чем его дурацких припадков бешенства.

Постояв в коридоре, Агнесс наконец нерешительно повернулась и пошла в их с Киприаном спальню. В ее спальню, исправила она себя, понимая, что эта комната навсегда останется для нее их общей спальней. Она могла бы приказать разрубить сундуки, и выбросить кровать из окна, и сорвать деревянную обшивку со стен, и полностью заменить полы, и совершенно по-новому украсить комнату, – но в результате спальня все равно осталась бы их общей спальней. Она уже не раз подумывала о том, чтобы перебраться в какую-нибудь другую комнату в доме, но ей это казалось изменой Киприану.

Киприан.

Кровать была большой и темной. Одиночество – это когда просыпаешься в кровати, где достаточно места для второго тела, но это место пустует. Что такое одиночество, понимаешь лишь тогда, когда просыпаешься ночью и слышишь шорох мышей в обшивке стен, когда дыхание возлюбленного возле тебя затихло и ты улавливаешь посторонние звуки. Агнесс вздрогнула и отвернулась от кровати.

В углу висело распятие, которое она снова приказала повесить после того, как оно внезапно упало в тот день, когда она услышала шаги Киприана на верхнем этаже, хотя его там не было. Она подняла глаза и посмотрела на него. Ей пришлось долго убеждать суеверных слуг, прежде чем один из них решился снова поместить фигурку Христа на крест и укрепить распятие на стене. И тогда, и сейчас Агнесс отказывалась верить, что что-нибудь, связанное с Киприаном, пусть даже и сверхъестественное сообщение о его смерти, может как-то вредить ей.