Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов - Наталья Копсова

Тогда же мое обострившееся на несколько порядков внимание привлекла красненькая конторская папочка, и, повинуясь некоему бессознательному инстинкту, я решила пролистать также и ее.

Тут пришлось мне опять удивляться, хотя на этот раз как-то по иному, чем пять минут назад, – более собранно, аналитично и рационально; выразившись примерно так, будем достаточно близки к истине.

В папке, в прозрачных пластиковых вклейках хранилась подборка заметок о Вадиме, вернее, о его рабочей деятельности, а еще точнее – о российско-норвежском совместном проекте в Мурманске, которым он занимался по работе последние полтора – два года.

Персонально Вадим упоминался в двух аккуратно вырезанных газетных статьях. Также, оказывается, с бывшим мужем корреспондент журнала «Инженеры» провел целое отдельное интервью на предмет, что Вадим думает и как оценивает деятельность норвежской «Рейерсон инженеринг» в России. Надо же, а, как мне-то любопытно? Я быстренько отыскала дату данной публикации и интервью – восьмое января нынешнего года. Как, оказывается, активно и продуктивно живет камрад Малышев без супруги! И для чего же подруга моя все это собирала и хранила? Почему в макулатуре, почти в мусоре? Если для меня, то отчего никогда не упоминала и не показывала? Опасалась меня расстроить славными трудовыми успехами бывшего? Аленина фирма АББ участвует в том же самом проекте, и сама Алена имеет какие-то рабочие контакты с Вадимом? Да разве что поймешь у такой женщины! Неужели же весь сыр-бор только из-за внимания Николая?

Я подошел, и вдруг мгновенный,Как зверь, в меня вцепился страх:Я встретил голову гиеныНа стройных девичьих плечах.

Нет, так не разбираться в людях я не могла! Или могла?

В чем, ну в чем состоит моя главная жизненная ошибка? О, это совершенно невыносимо. Я не смогу выдерживать удары судьбы в полном одиночестве. Теперь я действительно осталась одна, и негде преклонить бедовую мою головушку…

Откуда-то сверху закапал теплый дождь на смятые бумажки в моих дрожащих пальцах. Я посмотрела вверх на потолок – совершенно обычный, белый… Надо же так глобально разучиться контролировать себя: даже когда твердо знала, что не плачу, по моим щекам, оказывается, вовсю текли слезы.

Миллионы нервных окончаний на всем теле будто бы враз обнажились и стали слегка выступать из кожи наподобие незаземленных проводов. От этого все ощущения словно бы обострились в тысячи раз и сделалось так больно, как при ожоге любой степени. Раньше я даже вообразить себе не могла, что такой виртуальный по сути ожог самим человеком воспринимается совсем по-настоящему. В жилах гулко запульсировала кровь, сердце-поршень принялось отдавать настолько сильные удары в виски, что едва голову не разрывало. Веки же сделались совсем прозрачными и невыносимо яркий теперь свет ослеплял мозг без всякого препятствия. Мышцы тела, в особенности в затылочной области и шейные, стали чудиться противными, жирными, копошащимися под кожей червями. Если бы всего только год назад мне кто-нибудь рассказал, что существуют подобные, совершенно ужасные и контролю не поддающиеся человеческие состояния, ни за что бы не поверила! Теперь же сама не в состоянии справиться со своим же собственным, внезапно наступившим безумием. Видимо, близка самая последняя агония: попеременно бросает то в адский жар, то в дикий холод. Нет, что-то надо срочно с собой делать – потом будет уже поздно!

Открыв дверцу холодильника, я быстро вынула ледяную бутылку своей собственной водки и, торопясь, прямо из горлышка отпила сколько смогла – примерно сто грамм. Заметки о Вадимовых трудовых буднях-подвигах и, заодно, все прочие бумаженции о Мурманском проекте без дальнейшего разбора я изодрала на мелкие-мелкие кусочки и с шумом спустила в унитаз. Саму папку запихнула под стопку гостевых полотенец в ванной комнате, которыми сама хозяйка никогда не пользовалась. Вот так!

После этого в туалете меня вывернуло чуть ли не наизнанку, но полегчало – внутри как будто что-то взорвалось и ослабло. Я даже смогла заставить себя подняться с колен, одеться, забрать сумки и гордо удалиться отсюда навсегда. Прощай, кривое зеркало, передавай привет хозяйке!

Продолжая слизывать с губ опять потекшие слезы, я резким взмахом руки забросила в почтовый ящик чужие ключи и под жесткий скрежет их падения вышла из подъезда в безразличную ко всему живому, холодную и мрачную темень. И куда же теперь мне, бедной, податься? Так до смерти и замерзнуть где-нибудь под забором? Теперь я прямо как несчастная замерзающая девочка со спичками из рассказа Ганса Христиана Андерсена. Да нет, ерунда, какие еще спички и какая из меня девочка! Сын должен встречать свою мать здоровой, веселой и благополучной. В конце концов, я же не совсем еще инвалид!

Вагон метро, очень неуверенно вздрагивая на каждом повороте и жалобно при этом дребезжа, довез меня до центра города, а ничего толкового насчет дальнейшего места проживания все так и не придумывалось. Я вышла из вагона на станции «Национальный театр»; здесь, в тепле, села на лавочку и продолжала сосредоточнное размышление. Так я просидела, наверное, очень долго, потому что служитель метрополитена мягко и ласково проинформировал меня о закрытии метро на ночь. К этому времени почти животный первоначальный ужас перед будущей неочевидностью успел перемениться на неизвестно откуда взявшийся шапкозакидательский оптимизм.

Сама себе я честно призналась в том, что кроме как опять на пляж в Сандвике, больше податься в общем-то некуда. Никакой горечи в подобном выводе вовсе не оказалось и даже наоборот – наступило что-то вроде сильного облегчения. В чем конкретно оно заключалось, осмысливалось пока туманно, пришлось просто оставить эти бесплодные попытки. Подсчитать остатки личных финансов на предмет ночевки в гостинице мне даже в голову не пришло, хотя уж на одну-то ночь мне бы хватило, а может быть, даже на две.

С самым последним автобусом я приехала к так хорошо знакомому месту с мистической надеждой на его помощь. Кружил-обжигал лицо острый и колкий снег; вместо хорошо знакомого пляжа лишь ледяная, безмолвная пустыня вязко расплывалась в глазах из-за плохой видимости – только кое-где проблескивали и сразу же гасли слабые огоньки; чернота стылого леса покорно вливалась в тягучую и густую черноту нынешней недоброй ночи; сами же белокаменные строения своей неотчетливой размытостью и размазанностью стали напоминать легендарные средневековые города-призраки.

В жизни я не попадала в столь переменчивые и странные погодные условия. Обычно, если трескучий мороз, то бодро, ясно, слегка весело и светит замечательная золотистая луна; если стеной валит снег, то ветра, как правило, нет совсем; а если вьюжит-пуржит, то тогда сама по себе температура не слишком низкая. Сейчас же как черти с цепи сорвались: холод, ветер, снег – такая редкая и противная комбинация! Да еще, как говорится, «не видно ни зги» и холодно, как во время смерти. Становилось слишком очевидно, что до утра на таком ветру и морозе печальным скитальцам, вроде меня, никак на пляже не выдюжить. Ни Нансен, ни Амундсен, ни прочие полярные исследователи не приняли бы таких в члены своих экспедиций. Меж тем мех белого полярного волка перестал оправдывать всякие надежды и сама себя я начала воспринимать обнаженной на скамеечке. Вспомнились безмолвные белые скульптуры в городских парках, по кондиции мои члены как раз быстро приближались к их белизне и неподвижности. Пальцы рук и ног не слушались, уши щипало, даже губы начали каменеть. Конечно, приятно воображать себя гордой героиней, но в этот раз действительно надлежит что-то срочно предпринять для собственного спасения. Я вспомнила, что на автобусной станции вроде существует комната для переодевания грудничков.

Странная внутренняя убежденность, что именно в Сандвике меня непременно озарит видение правильного выбора будущего пути, укрепилась с новой силой.

Ветер порывисто сбивал с ног, снег наотмашь хлестал по лицу, мороз, видимо, вознамерился живьем сдирать кожу со случайно зазевавшихся прохожих. В самом городке в такую пургу мне не встретилось ни души; столь грозной ночью даже вездесущие таксисты бесследно растворились во мгле. Очень белыми, уже болезненными кончиками пальцев я еле-еле извлекла из кошелька пять крон и долго не могла попасть дрожащей монеткой в щель. В конце концов сезам тепла и относительного уюта растворил свои двери для озябшей, заблудившейся, от всех отбившейся и предельно сейчас одинокой человеческой овцы.

В комнатке матери и младенца было до того мирно, покойно и уютно, что, честное слово, она показалась мне милее любых дворцовых покоев. Неяркий, удивительно мягкий свет неторопливо и ненавязчиво лился на совсем простой, минималистский, однако невероятно приятный глазам интерьер в теплых розоватых тонах. Нежно-голубой в белую крапинку диванчик зазывно приглашал на нем притулиться, вспоминая сладкие мечты невинного детства. Над диваном висела картинка в белой рамочке, изображавшая похожего на ангелочка, прелестного кудрявого малыша и его милую матушку. Дитя кормило чем-то вкусным доверчивую белую голубку, а прелестная женственная красавица наблюдала за сыном с легкой улыбкой, молитвенно сложив на груди руки. Может, просто так казалось из-за всего сегодня пережитого или же здесь находился маленький кусочек некогда потерянного человеческого рая. Я тщательно умылась теплой, показавшейся несравненной и божественной водой и окончательно умиротворилась. Закрывая усталые глаза, успела сладко подумать: «Завтра с утра отправлюсь на прием к Свену Свенсону. Социальный куратор наверняка добрый человек – у него такие изумительные синие глаза. Он наверняка поможет», после чего начала плавно вплывать в глубокий и невероятно спокойный сон. «Заря величайшего момента в жизни человека наступает тихо, без оглашения ее миру. Безмолвие его, Вероника, превосходит тишину появления на травах вечерней росы, ибо владычество над мирами было предоставлено безмолвным силам спокойствия», – ласково нашептывал и меня баюкал полный неизъяснимой прелести женский голос.