Белый раб - Ричард Хилдрет

Помимо того, что мистер Кертис был человеком тонких чувств, которых не могла в нём заглушить даже нездоровая атмосфера Нового Орлеана, он был натурой в высшей степени романтической. Поэтому он всячески одобрял искреннюю привязанность Касси и её постоянство, в надежде, правда, что со временем всё это обратится на него самого. Но вместе с тем он просил её не губить своей молодости и красоты, оставаясь на всю жизнь вдовой — ибо наша разлука с ней была, по его славам, во всех отношениях равносильна смерти, — и не отказывать из-за одного упрямства и себе и ребёнку в лучшем из возможных для них обоих положении: он обещал в случае её согласия на брак с ним дать свободу и ей и сыну.

Он говорил ей, что, если он ей почему-нибудь отвратителен и неприятен, настаивать он не будет, Но неужели же она из одного только каприза откажет ему в этой радости и отвергнет его заботы?

Узнав, что она принадлежит к секте методистов, он даже обещал ей, дабы она не сомневалась в серьёзности его намерений, пригласить священника-методиста, чтобы освятить их союз, и настоял на том, чтобы она повидалась со священником той церкви, которую он посещал, и попросила на этот счёт его совета.

Хоть методисты и считают, что союз рабов, освящённый по их обряду, в глазах господних является для обеих сторон незыблемым — ведь согласно их учению души рабов так же могут спастись, как и души белых, — тем не менее, даже невзирая на знаменитые слова «кого господь соединил, человек да не расторгнет», в рабовладельческих штатах Америки они вынуждены признать в этом случае превосходство человека и допустить, что и муж и жена, разделённые приказом хозяина или актом продажи одного из них, могут снова вступать в брак даже тогда, когда они знают, что прежний супруг или супруга живы. Оправдывая это попустительство, они утверждают, что делают это в силу необходимости, так как, коль скоро безбрачие людям несвойственно и рабы всё равно будут вступать в новые связи, чему помешать никак нельзя, то лучше уж эти связи освящать. Такого же рода доводами они оправдывают и данное членам их секты разрешение владеть рабами — ведь благочестивые братья всё равно от них не откажутся. В том и другом случае они в большей степени апеллируют к численности и превосходству, чем к чистоте и религии, и в их рассуждениях больше змеиной мудрости, чем голубимой кротости. Но по столь важному вопросу церковной политики я не решаюсь высказываться окончательно.

Священник-методист, к которому обратилась Касси, настоятельно посоветовал ей согласиться на предложение мистера Кертиса. Он старался убедить её, что создавшиеся обстоятельства позволяют ей с чистой совестью вступить снова в брак, особенно если он, служитель церкви, будет призван освятить его. В этом случае союз их, пусть даже не совсем законный в глазах людей, будет, безусловно, угоден господу богу.

Но, невзирая ни на настойчивость мистера Кертиса, ни на советы миссионера, Касси стояла на своём. Всякий раз, когда она прижимала к груди нашего сына, каждая черта которого напоминала ей черты его отца, ей казалось, что тайный голос в глубине её сердца шепчет ей; «Он жив. Он любит тебя. Не изменяй ему!»

Так продолжалось около двух лот. Мистер Кертис терпеливо ждал, уповая на время и на своё упорство. Внезапно он заболел; у него был тяжёлый приступ жёлтой лихорадки. Поправлялся он очень медленно. И вот тогда Касси получила возможность доказать, как она благодарна ему за бережное и чуткое отношение к ней. День и ночь не отходила она от его постели, ухаживала за ним так, как могла бы ухаживать только самая преданная сестра, жена или мать, и, по признанию самих врачей — а их в разное время у него перебывало трое или четверо, — спасением своей жизни её хозяин обязан был ей.

В детстве мистер Кертис получил религиозное воспитание; и вот сначала близость смерти, потом, когда началось его медленное выздоровление, долгие часы одиночества и досуга пробудили в нём много мыслей, которые бывали почти совершенно заглушены заботами о деле, весельем молодости и всей грубой, насыщенной чувственностью мирской жизни, окружавшей его до сих пор. И действительно, мистер Кертис, поправившись, стал совершенно другим человеком. Было ли это в нём следствие физической или духовной перемены, или той и другой вместе взятых, но он как будто постарел на двадцать лет, а то и больше. Он был всё таким же приветливым и мягким человеком, но стал серьёзнее, и, хоть его и раньше нельзя было назвать эгоистом, после всего пережитого он стал ещё меньше думать о себе.

Когда он уже поправился настолько, что мог сидеть, первое, что он сделал, — это составил акт об освобождении Касси и её сына, который должен был вступить в силу по истечении предусмотренного законом срока. До тех пор она должна была продолжать вести его хозяйство, причём ей назначалось определённое жалованье; одновременно, как это стало известно Касси, он отпустил на свободу и свою маленькую дочь Элизу, которая находилась всё время на попечении Касси и воспитывалась вместе с Монтгомери.

Когда дети подросли и настала пора дать им образование, мистер Кертис послал их в Новую Англию. Первым был отправлен Монтгомери, а вслед за тем и Элиза, которая благодаря стараниям брата её отца, мистера Агриппы Кертиса, была помещена в аристократический пансион для благородных девиц в Бостоне.

Проведя года три в колледже в Новой Англии, Монтгомери поступил на службу в нью-йоркскую торговую фирму. Совсем недавно Монтгомери с помощью своего щедрого благодетеля получил возможность устроиться самостоятельно и уже завязал кое-какие деловые связи с торговыми фирмами Нового Орлеана.

Жалованье Касси, к которому мистер Кертис самым добросовестным образом присчитывал ещё какие-то проценты, в конце концов составило довольно значительную сумму, давшую ей возможность приобрести в предместье маленький домик. Касси перебралась туда незадолго до того, как мистер Кертис должен был уехать на Север, чтобы поправлять своё здоровье.

По словам Касси, до этих пор всё шло хорошо, и она считала, что провидение к ней особенно благосклонно; для счастья её не хватало только, чтобы сбылась давняя надежда, которую она лелеяла, — разыскать меня. Но это удивительно долго длившееся благополучие было нарушено неожиданным и очень страшным событием.

Пришло сообщение о том, что мистер Кертис, уехавший в Бостон по делам и плывший на пароходе вверх по Огайо, был тяжело ранен при взрыве парового котла. Несколько дней спустя стало известно, что он скончался. Случилось это всего несколько недель тому назад. Как раз к этому времени Монтгомери начал в Нью-Йорке производить самостоятельные деловые операции. Элиза же всё ещё находилась в бостонском пансионе. Это была красивая и хорошо сложенная девушка с глубокими тёмными глазами, длинными чёрными волосами и смуглой кожей; она была совсем не похожа на местных красавиц — светлых, белокурых, голубоглазых. Движения её были изящны и грациозны, что очень редко можно встретить в Новой Англии, где все неуклюжи, и в манерах её была непринуждённость и живость вольной птицы, без всякой примеси той чисто мужской грубости и той тяжеловатой самонадеянности, которая так портит бостонских женщин. Должен только сказать, что все эти критические замечания на их счёт идут от самой Элизы, и за правильность их я не отвечаю.

Её всегда считали единственной дочерью богача Кертиса — крупного новоорлеанского негоцианта — и его законной жены, испанской креолки, умершей вскоре после рождения девочки. А так как она была хороша собой и а ней видели богатую невесту, а в будущем — наследницу большого состоянии, её принимали там в лучшем обществе и ей даже делали предложении молотые люди из аристократических семейств Бостона. Но к ухаживаниям этим Элина оставалась холодна: с самого раннего детства сердце её безраздельно принадлежало Монтгомери.

Узнав о несчастье, случившемся с братом, Агриппа Кертис тут же выехал в Питтсбург, куда был перевезён раненый; недели через четыре он вернулся оттуда и привёз известие о его смерти.

В то время, когда Элиза узнала эту печальную новость и со всем отчаянием предавалась своему безутешному горю, что было вполне естественно для её возраста и для её натуры, она вдруг заметила, что её недавние близкие подруги как будто совсем её не замечают и ни одна из них к ней не подходит. Пока она спрашивала себя, что бы это могло означать, она вдруг получила записку от своего учителя с уведомлением о том, что оставаться далее в пансионе ей не разрешают. По-видимому, там уже распространился слух, что в жилах Элизы течёт африканская кровь, что она не является законной дочерью мистера Кертиса и его наследницей, а всего-навсего дочь невольницы.

Возмущение матерей недавних подруг Элизы не знало границ. Особенно неистовствовала дочь одного вечно пьяного торговца сальными свечами, которая вышла йотом замуж за владельца небольшого бакалейного магазина и винной лавки; муж её занимался тем, что гнал спирт, и, составив себе на этом большое состояние, купил себе дом на Бикон-стрит. А так как он, равно как и его супруга, отличался энергией и предприимчивостью, он с помощью денег вскоре сумел создать ей привилегированное положение в светских кругах Бостона. Эта новоявленная аристократка считала страшным для себя позором — и она нашла себе много сочувствующих, — что их, представителей лучших семей, так жестоко оскорбили тем, что в пансион, где учились их дочери, девушки благородной крови, поместили эту цветную девку. Есть же ведь специальная школа для цветных на Белкэп-стрит, так почему же её не отвели туда? Этой характеристике миссис Хайфлайер — так звали эту тонную бостонскую даму — я также обязан Элизе, а надо признаться, что она большая плутовка: она отлично умеет копировать манеры и голоса людей и очень смешно их передразнивает.