Князь Рус - Юрий Никитин

Старый Иосиф чувствовал, что на этот раз умирает, но за делами и суетой сует так и не составил завещания. А потом пришли страшные народы севера, предсказанные Гог и Магог, стало вовсе не до завещания. А сейчас… Семья большая, сейчас даже дальняя родня прибежала сюда под защиту стен Нового Иерусалима, так что распределить надо мудро. Последняя воля умирающего священна: как завещает, так тому и быть, потому, чтобы в самом деле распределить все мудро и окончательно, он слабым голосом позвал жену.

Явилась заплаканная Сара, сразу с громким плачем бросилась к его ложу:

– Иосиф! Неужто ты уже не чувствуешь в себе сил?

– Откуда они возьмутся? – ответил он. – Разве не я их тратил?.. Сара, я хочу составить предсмертное завещание.

– Все, что скажешь! – сказала она со слезами. – Как скажешь, так и будет!

Он перевел дыхание, сказал размеренно:

– Во-первых, все стадо оставляю Абраму…

Глаза Сары округлились.

– Абраму? Да он их променяет на гульки с дочерями Цили. Ни в коем случае! Оставь их Мойше. Тот настоящий скотовод… в душе. Он сумеет из одного стада сделать два.

– Хорошо, – сказал он слабо, – Мойше так Мойше. А лавку с товаром оставляю Давиду…

– Что? – ахнула она. – Давид меньше всех людей на свете годится для торговли. Он сам там все выпьет и съест, а что не сможет – пригласит приятелей. Оставь это молодому Соломону, твоему племяннику. Он готов торчать за прилавком дни и ночи!

– Соломону, – согласился он покорно. Вздохнул. – А сад по реке завещаю Исаву…

– Дорогой, – воскликнула она, – только не Исаву! У него уже есть сад. Да и тот запущен. Оставь Аарону.

– Хорошо, – вздохнул он. – А склад с мотыгами и прочим – Исхаку…

– Нет, – возразила она. – Ты забыл, что у тебя есть еще и сын Перец. Ему и оставь!

– Хорошо, хорошо, – вздохнул он. – Перецу так Перецу.

Она заботливо потрогала ему лоб:

– У тебя жар…

– Да, – согласился он. – Наверное, потому, что я перестал понимать, кто из нас умирает?

Рус со злостью проследил взглядом за старым, согнутым иудеем. Тот шмыгнул между кострами стражей, кланялся часто и много, ему что-то кричали, он отпрыгивал, угодливо улыбался. Через плечо нес полупустой мешок, а когда заметил возле костра Сову, поспешил, на ходу вытащил сапоги, протянул обеими руками:

– Вот, великий и славный воевода! Как и заказывали…

Рус слышал, как Сова прорычал зло:

– Вы ж говорите, что твой бог сделал мир за семь дней! А ты шил простые сапоги восемь?

Иудей всплеснул руками:

– А ты посмотри на этот мир! И посмотри, какие сапоги.

Сова вертел, щупал, дергал, выворачивал голенища наизнанку. Подошли еще двое, щупали, он отпихивал их локтями. Наконец Сова кивнул удовлетворенно, сел, прямо у костра заменил свои вконец стоптанные, прошелся, прислушиваясь, не жмут ли, не давят. Это юнцам важна красота, а зрелому мужу куда нужнее добротность.

Иудей следил настороженно, но страха в лице не было. Сова наконец кивнул милостиво, бросил ему пару золотых монет. Иудей часто кланялся, что-то говорил, Рус не слышал, руки иудея суетливо рассовывали по карманам монеты, захваченные скифами в одном из горящих домов, а Твердая Рука взял его за локоть, указывал то на свои разбитые в дороге сапоги, то на щегольские сапоги Совы.

Слишком часто, подумал Рус в который раз, иудеи посещают стан скифов. Боятся до свинячьего визга, видно по рылам, но все же лезут, общаются, навещают тех, кто не сумел сразу убежать за высокие стены града. Убеждают, что тем надо потерпеть, в Новом Иерусалиме и так задыхаются от тесноты…

Ишь, сапоги воеводе! Понятно, лазутчики врага. Стараются выведать, как скифы будут сражаться в поединке. Как будто здесь что-то тайное. Не может быть, чтобы из-за золота рисковали шкурами. Хотя по их виду не заподозришь… Не может же быть на свете народа, который бы так ценил золото?

Был соблазн распять их всех на виду у стен града, узрят, что их хитрости разгаданы, устрашатся, но, к удивлению Руса, горячо запротестовали воины: чего, мол, страшиться, пусть ходят, забавный народ… Еще больше удивился, когда и Бугай пробасил укоризненно:

– Это что ж, мне свою рабыню держать где-то за станом?.. Ты чересчур стал страхополохом, Рус.

И совсем уж пошатнулся как от удара, когда Моряна сказала с некоторым смущением:

– У меня тоже бывает гость. Он приносит мне ихние притирания.

– Что? – не понял Рус.

– Притирания, – повторила она с неудовольствием. – Я сама заказала! От них кожа становится белее и чище.

Он вытаращил глаза. С Моряной что-то происходило. Нет, лицо не стало белее, все та же гигантская земляника, но как-то держится иначе, плечи выпрямляет по-другому, и что-то в ней появляется… от женщины.

– Боги, – прошептал он. – Мне уже страшновато… Сколько дней до поединка?

– Два, – ответил Буська с готовностью.

– Скорее бы, – прошептал Рус. – Ох, скорее бы!

Ерш ухмыльнулся, слушая, опустился у ближайшего костра на корточки. Ему сунули кость с ломтем мяса, он быстро сожрал, хлопнул себя по лбу ладонью:

– Князь дело молвит! Вы зря противитесь. Надо от них держаться подальше. А то знаете, что натворил Бугай?

Дружинники уже начали ржать заранее, Ерш чересчур серьезен, даже побледнел, это он умеет, глаза выпучил в страхе, а рассказывает так, что сам трясется:

– Прибежал наш Бугай к Корниле, кричит с порога: эй, волхв! Побыстрее сделай мне отрезание! Ну, наш Корнило удивился, даже забеспокоился: мол, а может, не надо? Бугай настаивает, торопит: побыстрее делай! Волхв опять тянет как у клопа из задницы клей: а как же, мол, ты будешь… А тот слушать не хочет, перебивает, швырнул ему черно-бурую лису, обещает кабана принести, только что убитого, кричит: поторопись, старый хрыч! Ну, нашему Корниле, заботливый или ­незаботливый, а деваться некуда. Взял острый нож, дал хлебнуть Бугаю дурман-травы, чтоб не так больно было, и все сделал, как тот и требовал. А потом и спрашивает из любопытства: а зачем, мол, это тебе? А тот и говорит гордо: я, мол, беру в жену иудейку, а у них обычай такой! Тут Корнило и спрашивает так это задумчиво: а может быть, ему нужно было сделать обрезание?.. Тут Бугай ахнул: а я как сказал?

Мужики от хохота ползали, двое держали Бугая за руки и плечи, не давали кинуться на Ерша с кулаками. Еще двое отбежали и громко жалели Бугая, сочувствовали, едва не лопаясь от хохота.

– Вот до чего доводит шибко большая дружба, – закончил Ерш очень серьезно.

Бугай рычал, глаза налились кровью. Лещ, посмеиваясь, с разбегу вскочил на коня и ускакал. Слышно было, как заорал удалую песню, но Бугай даже в ней отыскал гнусный намек.

Оглядывался, сжимал кулаки, с кем бы подраться, выместить злость, но его знали, посмеивались, но держались в сторонке. Бугай увидел, как в этот момент из шатра Моряны вышел сгорбленный иудей, которого соплей перешибить просто, еще и подслеповатый, что ли, все морщится, втягивает голову в плечи.