Князь Рус - Юрий Никитин

Из града по просьбе Соломона и по разрешению Руса стали приходить их волхв и лекарь. Волхва звали ребе Ездра. Корнило затевал с ним споры о происхождении мира, ярился, уговаривал отказаться от ложного бога и поклониться истинным богам скифов.

На третий день Ездра, выполняя какие-то дикие требования своих богов, остался на ночь в веси. В пустых домах гулял ветер, ночами шныряли лесные звери. Он выбрал дом, что сохранился чуть лучше других, и под насмешки русов весь вечер молился, сгибался, возжигал благовония и разговаривал со своим богом.

Вечером он малость вздремнул, но затем с кряхтеньем сполз с жесткого ложа. Это был его долг вставать до рассвета и читать заветы. По субботам запрещена всякая работа, и вчера он даже оставил светильник горящим, дабы до рассвета взяться за чтение.

Он не сразу понял, почему так темно, и только выбравшись в комнату со свитками, понял, что случилось страшное: светильник погас! Масло не могло кончиться, но щель в стене после страшного удара дикого гоя стала шире, ветер и задул… Бесценные утренние часы для молитвы потеряны!

В ужасе он выглянул в окно. Темно, слышно только, как чешется о забор лошадь варваров да на звездном небе промелькнул чудовищный силуэт, больше похожий на небесного великана, чем на человека.

А если попросить гоя, мелькнула мысль. Они могут выполнять любую работу и в субботу. Варвары чисты как дети, старших уважают. Какой-нибудь тупой гой зажжет светильник для него… Нет-нет, даже думать о таком великий грех! О работе гоя в субботу правоверный иудей должен договариваться заранее. Только так.

– Да что я за иудей, – сказал он сердито, – если этот скиф не зайдет по своей воле? И по своей же не зажжет светильник? Да еще и скажет спасибо!

Он высунул в окно голову. Ночь была темна, в холодном осеннем воздухе пахло горелым деревом, сладковатым дымком, далеким ароматом вареной рыбы. Когда тень вартового мелькнула снова, Ездра позвал:

– Эй, Бугай!… Это ты, Бугай?

Послышались шаги, мощный голос проревел:

– Ну.

– Не холодно там?

Густой, как медвежий рев, голос ответил насмешливо:

– Это вы, мелкокостные, и под солнцем мерзнете. А мы, скифы, ко всему привычные.

Магоги вы, а не скифы, подумал он злорадно, а вслух сказал бодренько:

– Ну смотри. Если что, загляни на минутку. У меня еще осталось вино. Согревает!

Там хмыкнуло, он слышал, как грузный варвар переступил с ноги на ногу, затем голос стал чуточку тише:

– Ну, вроде бы малость продувает. Скоро заморозки, иней по траве…

– Заходи!

В темноте дверь скрипнула, он на миг увидел в черноте квадрат со звездами. Возникла и качнулась вперед гигантская фигура, хлопнула дверь. Мощный голос подозрительно проревел:

– Почему темно? Никак нож в руке?

– Да ты что? – удивился Ездра. – Такое подумать про волхва!

– А что, волхв тоже человек.

– Погоди, – сказал Ездра, – сейчас отыщу кувшин…

Он топтался в темноте, натыкался на стены, бурчал под нос, но достаточно громко, наконец сзади прогудел нетерпеливый голос Бугая:

– Погоди. Что вы за дурни все такие, иудеи? Я сейчас высеку огонь.

Ездра затаил дыхание. Послышались сильные удары огнива по кремню. Тупой гой сопел, пыхтел, наконец послышалось его мощное дыхание: раздувал искорку. Затем за спиной вспыхнул дрожащий свет. Потек сладкий запах благовонного масла в светильнике.

Ликующий Ездра взял с полки кувшин. Бугай деловито спрятал огниво в кисет, принял полную кружку из рук ребе, понюхал, с удовольствием поднес к губам. Ребе следил, как дергается мощный кадык. Гой пил крепкое вино, как скот пьет простую воду. Пара капель сбежала по мощному квадратному подбородку. Бугай осушил до дна, глаза блестели от удовольствия, как у большого, довольного удачным воровством кота.

– Чудо, а не вино! Даже если отравил, все равно не жаль умереть от такого. Спасибо, волхв!

– На здоровье, – ответил Ездра вежливо.

Бугай отдал ему кружку и направился к двери, по дороге двумя пальцами заботливо загасив слабый огонек светильника.

Пышущий жаром после работы в кузнице, Вениамин вбежал в конюшню и сам ощутил, как к запаху свежего сена сразу примешался аромат горящего металла и древесного угля. Крупные капли пота падали на руки, когда он наклонился за седлом, и едва не шипели, возгоняясь в пар.

Он уже затягивал подпруги, когда услышал сзади шаги. В дверном проеме зловеще раскорячилась черная тень с торчащими волчьими ушами. Он вздрогнул, не сразу понял, что это его мать с завязанным на голове платком.

– Куда ты собрался на ночь глядя? – сказала она ­не­добро.

Он чувствовал по ее голосу, что мать уже взвинтила себя, голос был хриплый и горячий, будто мысленно уже ругалась с ним полдня.

– Мама, – сказал он примирительно, – я не хотел тебя тревожить. Днем я работал тяжко, у меня от усталости ноги подгибаются, а руки не держат молот, потому я собрался лишь сейчас. Я отлучусь ненадолго.

Он услышал сперва шипение, с такой силой она выпустила воздух между плотно стиснутых губ. Голос ее был горячий, словно слова вылетали из горящего горна:

– Опять к золотоволоске?

– Мама…

– Что, не нравится? До какого позора дожили, не могу людям в глаза смотреть! Мой сын, мой любимый сын якшается со скотом как с человеком! Разговаривает с ним, трогает и даже… О господи! За что мне такая кара?

Она кричала все громче, пронзительнее. Он услышал, как у соседей хлопнула дверь, а в доме напротив вспыхнул и затрепетал слабый огонек масляного светильника.

– Мама, – сказал он морщась, – не надо. Ты перебудишь всю улицу. Уже давно ночь, люди спят. Зачем?

– И пусть все люди знают, что ты за человек…

– Мама, – крикнул он уже громче, мать приходилось перекрикивать, – я поеду все равно. Ты не должна меня останавливать.

Он подтянул подпруги, стараясь не смотреть на разъяренную мать, а когда накидывал узду, вздрогнул от ее пронзительного вопля:

– Если посмеешь выехать, я тебя прокляну!

– Мама! Даже ребе Аарон разрешает ездить к скифам. А ребе Соломон вовсе советует общаться с ними чаще.

Не слушая, мать выкрикнула неистово:

– Клянусь вечным спасением, прокляну!

Голос ее осекся, Вениамин словно ощутил ее страх и запоздалое сожаление, но слово не воробей, мать умолкла, отступила на шаг, но все еще загораживала дорогу.

Судорога перехватила ему горло. Почему-то слезы подступили к горлу.

– Мама… Я не знаю, это какое-то наваждение, но я не могу без нее. Это не колдовство, ибо с нею рядом я просветлен, я чище и лучше! Эта девочка виновна в том, что я становлюсь ближе к своему богу. Разве наш господь осудил бы меня?

Он вскочил на коня. Мать смотрела с ужасом. Сын и на коне научился скакать как дикий гой, хотя раньше и не подумывал сесть верхом, довольствовался телегой. И что-то в осанке появилось гордое, независимое, словно готов на удар отвечать ударом, а не сносить смиренно, как завещано.