УЗНИК РОССИИ - Юрий Дружников

Николай I читал, судя по его письму, обе статьи Булгарина, ругающих Пушкина (пишет «опять»). Конечно, наше возмущение произволом, царящим в империи, смягчается тем, что наказывают Булгарина, а защищают Пушкина. Беспрецедентный в истории русской литературы факт: царь решительно защищал не совсем благонадежного писателя, – деталь, которую игнорировала советская пушкинистика, хотя архивные материалы были опубликованы в начале века. Как видим, пушкинисты и царь стали в оценке Булгарина единомышленниками.

Бенкендорф, защищая Булгарина, при обсуждении с императором этой полемики хитрил. Царь предложил запретить булгаринское издание. Бенкендорф ответил: «Приказания Вашего Величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина». Царю тоже «Онегин» меньше понравился, чем «Полтава». Бенкендорф доказывает царю, что московские журналисты также ожесточенно ругают «Онегина» и что к тому же перо Булгарина всегда преданно власти. Кроме того, Бенкендорф представил царю изначальную статью Дельвига, нападающую на булгаринского «Димитрия Самозванца» – роман вполне монархический. Царю же критика романа неожиданно понравилась: оказывается, он сам о романе Булгарина «размышлял точно так же».

В результате, несмотря на запрет императора, в «Северной пчеле» появилось окончание критики седьмой главы «Онегина». «Как оно прошло для Николая незамеченным, сказать трудно: он ежедневно читал эту газету… – пишет Лемке. – По всей вероятности, Бенкендорф сумел отвлечь чем-нибудь внимание». Невероятно, но факт: Бенкендорф ухитрился провести императора и защитить Булгарина. Знай Пушкин, кто был его адвокатом, он, возможно, вел бы себя в этой истории иначе.

Глядя издали, скажем, что, публично обвиняя Булгарина в клевете, сам Пушкин поступал не лучше, ибо как и Булгарин, стал искать защиты от критики под крылом Третьего отделения. «Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на Вас, – пишет Пушкин Бенкендорфу, – превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все» (X.633). «На все» – можно предполагать и убийство, что, конечно же, не серьезно. Булгарин был уверен, что Пушкин критиковал его «Димитрия Самозванца» в «Литературной газете», принадлежавшей Дельвигу. И Пушкин действительно был причастен к публикации Дельвига, хотя мы не знаем, как именно. Скорей всего, как обычно в таких случаях, подал Дельвигу мысль и ряд пунктов – что и как ругать (если вообще не сам написал).

«Литературная газета» стала трибуной друзей, публиковавших, защищавших и поддерживавших друг друга. Дельвиг и Вяземский восхваляют до небес Пушкина, тот, в свою очередь, их. Пушкин пишет, подделываясь под слог читателя, якобы обратившегося в газету. Ничего экстраординарного в этих маленьких хитростях не надо усматривать, – таковы были и есть нравы российской, а может, и остальной журналистики.

Печатный ответ Пушкина появился через три недели после его жалобы на Булгарина в Третье отделение. Полемизируя с «Северной пчелой», Пушкин (в неподписанной статье), не называя имени Булгарина, пишет о Видоке, французском сыщике, прозрачно намекая на связи Булгарина с полицией и даже на сомнительное прошлое его жены. Видок, оказывается, палач, «пишет на своих врагов доносы», «приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге» и пр. (VII.102-103). В конце статьи аноним призывал власти наказать Видока за оскорбление общественного приличия.

Но и это не все. Пушкин производит по Булгарину еще один выстрел – из своего любимого оружия, раскрывая адрес клички Видок. Он распространяет по знакомым эпиграмму:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин –

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин. (III.159)

Неожиданно случилось то, чего Пушкин никак не ожидал: заменив лишь «Видок Фиглярин» на «Фаддей Булгарин», Булгарин напечатал эпиграмму в своем «Сыне Отечества». Дельвиг (или Пушкин?) в ответ сочинил было сомнительно остроумное опровержение, что тот увидел «свои ослиные уши потому только, что он их имеет в самом деле» (III.453), но опубликовать этот яркий пассаж цензура наконец-то не разрешила.

Ввязавшись в низкопробную словесную драку, вместо того чтобы заниматься истинным творчеством, выйдя замаранным и ничего не добившимся, кроме мелкого удовлетворения самолюбия, Пушкин пишет стихотворение «Поэту».

Услышишь шум глупца и смех толпы холодной;

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. (III.165)

Высокая поэзия несколько оторвалась от практики создателя приведенных строк. Если бы советы другому поэту Пушкин реализовал сам! Прошедшая полемика больше говорит о душевном состоянии, в котором он находился в те дни, чем о действительных литературных проблемах.

В письме Бенкендорфу Пушкин, помимо жалобы на Булгарина и на неустойчивость собственного положения, отчаявшись выпросить разрешение двинуться за границу, писал: «Я предполагал проехать из Москвы в свою псковскую деревню, однако если Николай Раевский проследует в Полтаву, покорнейше прошу Ваше Превосходительство дозволить мне отправиться к нему туда» (Х.633). Ему не сидится на месте: хотя бы в Полтаву!

В девяностых годах ХХ века появилось предположение, основанное на строке юношеского романса «Возможно ль сына не узнать?» (I.76), что Пушкин собрался в Полтаву, чтобы навестить там незаконно рожденного ребенка. «Сын находится где-то недалеко от Полтавы, а где именно – Пушкин этого не знает и думает, что без Николая Раевского может не отыскать». Но Пушкина не интересовали его внебрачные дети – в этом он был принципиален.

Насчет Полтавы Бенкендорф отвечал быстро: «Вам угодно находить свое положение неустойчивым; я не считаю его таковым, и мне кажется, что от вашего собственного поведения зависит придать ему еще более устойчивости». И – «Его Величество… запрещает вам именно эту поездку, так как у Него есть основания быть недовольным поведением г-на Раевского за последнее время» (Б.Ак.403-404).

Создателя патриотической «Полтавы» в Полтаву не пустили. Даже в такой невинной поездке отказали – на сей раз по причине плохого поведения не его самого, а того, к кому он едет. Впрочем, то была очередная отговорка, смехотворная и издевательская одновременно. Чем больше он старался быть лояльным, тем больше его отчитывали, как провинившегося лицеиста. Из абсурдности запрета погулять по Полтаве следовало, что о дальних поездках можно и не заикаться.

Решение Николая стать личным цензором Пушкина после возвращения его из ссылки в 1826 году фактически передало поэта в распоряжение Бенкендорфа. А в том ведомстве любого подданного Российской империи рассматривали соответствующим образом. 16 апреля 1830 года Пушкин пишет очередное письмо Бенкендорфу «с крайним смущением» (X.635, фр.). Пушкин жалуется на нестабильность своего положения, он чувствует себя накануне несчастья, «которого не может ни предвидеть, ни предотвратить». Таково, видимо, его состояние накануне женитьбы. Он высказывает Бенкендорфу обиду на своих бывших начальников («я так и не получил двух чинов, следуемых мне по праву»), полагает, что на нем остается клеймо, поставленное из-за исключения со службы шесть лет назад.

Пушкин сообщает, что хотел бы жениться на мадемуазель Наталье Гончаровой, которую Бенкендорф, возможно, видел в свете. Поэт хочет получить благословение царя. Он объяснял матери Натальи, что собственного состояния ему хватало прежде, но – «хватит ли его после моей женитьбы?». И он сам, и все вокруг предвидят, что нет, не хватит.

В письме Бенкендорфу он делает следующий шаг: «Мне не может подойти подчиненная должность, какую только я могу занять по своему чину. Такая служба отвлекла бы меня от литературных занятий, которые дают мне средства к жизни…». Начальство, как было принято, получая хорошее содержание, посещало присутствие от случая к случаю. На хорошую синекуру поэт согласился бы, но большой чин ему, понятно, никто не даст. Деликатность проблемы в том, что он хочет служить не служа. Получаемые деньги нужно оправдывать сочинением того, что полезно правительству. Это немного похоже на цирк, где тигра кормят за то, что он прыгает через огненное кольцо. Но выхода нет.

Прося императора о разрешении опубликовать «Бориса Годунова», Пушкин долго работает над последней частью письма: «Я даю ему (Николаю Павловичу. – Ю.Д.) слово быть цензором гораздо более строгим, чем тот…». Чем кто? Чем царь? Бенкендорф? или штатный цензор? Не найдя сравнения, Пушкин переиначивает эту фразу: «… столь же строгим, сколь и добросовестным…» (Б.Ак.14.273, фр. и 450). Но и тут оказывается тупик, поэтому он вычеркивает бессмысленную фразу совсем.