Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

манной кашкой и чуть не подскакивает от радости:

— Манная кашка? Это тоже забыл кто-то из твоих внуков? Вот почему ты заперся средь бела дня! Скажи, кого ты прячешь?

— Кого могу я прятать, если всех моих убили? Это я себе сварил кашу.

— Меня ты хочешь обмануть? Полицию, Гилька, не проведешь. Смотри, Гилька, если я кого-нибудь найду у тебя... — И Алексей принимается тщательно шарить по комнате, перетряхивать кровать, выстукивать стены. Ничего не обнаружив, он переходит в кухню.

— Боже милостивый, — шепчет Гилел про себя, — сверши чудо, ниспошли ангела, как ты это сделал с праотцем Исааком! Господи, покажи, что ты есть, покажи свою мощь, спаси невинного ребенка...

Неожиданно Гилела как громом поражает голос Алексея из кухни:

— А что там у тебя в погребе?

Гилел бросается в кухню, умоляюще протянув руки:

— Алексей Петрович, ваше благородие...

Но Алексей уже в погребе, и скоро из глубины доносится отчаянный голосок Ехилки:

— Де-душ-ка! Де-душ-ка!..

— Ваше благородие, не отнимайте у меня внучка... Отдайте мне ребенка...

— Вон!

А Ехилка заливается плачем:

— Дедушка, не отдавай меня! Хочу к маме! Де-душ-ка!

— Я не отдам тебя, дитя мое, — успокаивает Гилел внука. — Алексей Петрович, сжальтесь! Не забирайте у меня ребенка... Куда вы его несете?

— К его матери.

— Возьми и меня тоже...

— Де-душ-ка, де-душ-ка! — кричит не своим голосом ребенок.

— Я тут, Ехилка, я иду с тобой, мой голубок...

— Марш назад, слышишь?

Тяжелый удар в голову валит Гилела.

Те несколько мгновений, когда Гилел и Алексей безмолвно стояли друг против друга, видя перед собой тот осенний день, закончились тем, что Алексей первый прервал молчание:

— Я за все расплатился, с меня за все взыскали, я никому ничего не должен...

— Ты еще смеешь оправдываться! — подскочила сестра к Алексею.

Гилел, все еще стоя на пороге, повернул голову к приоткрытой двери и кивнул стоявшей на улице Шифре:

— Подойди сюда, Шифра, ближе!

...За столом, на котором чадит маленькая керосиновая лампа, сидят пожилой, болезненный крестьянин Митрофан, его жена Олена, дочь Соломия и ужинают. Вдруг с улицы доносится автоматная очередь.

— Господи, — крестится Олена, — опять стреляют. Что делается на белом свете, господи!

— Немцы, наверно, проводят с полицаями учения на полигоне, — замечает Митрофан. — А может, они стреляют просто так, чтобы отпугнуть партизан. Эх, кабы не мои болячки!

— Тише!

Снова раздается автоматная очередь.

Соломия припадает лицом к столу:

— Ой, мама, ой, мамонька!

— Что случилось? — испуганно спрашивает Олена.

— Ой, мамонька, это, наверно, расстреливают летичевцев.

— Не может быть, — говорит Митрофан. — Совхоз нуждается в рабочих руках, как же немцы станут расстреливать бригаду молодых, здоровых людей, которых они сами отобрали? Не может этого быть!

— Разве вы не видали, как фашисты и полицаи измывались над ними?! Ох и бандит же этот Алешка!

— Господи, когда наконец их постигнет твоя кара!

Давясь слезами, Соломия рассказывает:

— Сегодня утром в совхоз пришли несколько полицаев с Алешкой во главе, и, вместо того чтобы вывести летичевцев в поле на работу, заперли в сарае, поставили охрану и никого близко не допускали. Ой, мамонька!

Олена вздрогнула:

— Кажется, стучат.

— Да, стучат, — подтверждает Митрофан и, прихрамывая, направляется к двери.

— Немцы!

— Немцы, мама, не так стучат.

Через минуту Митрофан возвращается с молодой девушкой. Замерзшая, в одной рубашке, волосы растрепаны, она останавливается на пороге, растерянно оглядываясь.

— Шифра! — вскрикивает потрясенная Соломия.

— Где я? — голос Шифры еле слышен.

Олена подходит к ней, берет ее за руку:

— Зайди, не бойся,

— Шифра, ты меня не узнаешь? Я же Соломия Казаченко, доярка на ферме.

— Соломия Казаченко? — Шифра хочет вспомнить, но не может и все повторяет: — Казаченко? Соломия?

— Откуда ты идешь?

— Из ямы...

— Господи, — крестится Олена и тихо спрашивает Шифру: — Тебя никто не видел?

— Не знаю. Где я?

— Среди людей. Полезай на печь!.. Соломия, — обращается Митрофан к дочери, — дай ей во что одеться и накрой моим тулупом. Смотри, как она продрогла.

— А что с вашей бригадой, Шифра? — спрашивает Соломия.

— В яме... все в яме.

— Митрофан, как ты думаешь? — спрашивает Олена мужа после того, как Соломия помогла Шифре взобраться на печь и укрыла ее отцовским тулупом, — никто ее не видел? Может, перевести ее в сарайчик или спрятать на чердаке?

— Пусть раньше согреется немного. Не видишь разве, что с ней творится? Она словно не в себе, из могилы вылезла.

— Господи, — вздыхает Олена, ломая руки, — как ты можешь терпеть такое?

Проходит несколько минут, и снова раздается стук в дверь, теперь гораздо более сильный и уверенный.

Соломия спрыгивает с лежанки:

— Немцы!

— Что делать, Митрофан? Мы пропали!

Стук в дверь становится все сильнее, кажется, ее вот-вот взломают.

— Что будет, то будет. Надо открыть.

— Стой, папа! Скорее карты сюда! — Соломия хватает лампу со стола, прикручивает фитиль и вешает на гвоздь возле печи. — Папа, возьмите карты и лезьте с мамой на печь. Живее!

Когда Олена и Митрофан сидели уже на печи, прикрывая собой Шифру, и начали играть в карты, Соломия громко крикнула:

— Сейчас, сейчас, я одеваюсь, подождите минутку!

Взбешенный, пьяный Алексей врывается в дом с револьвером в руке:

— Почему сразу не открыли?

— Я переодевалась.

— Где эта юде?

— Какая юде?

— Не морочь мне голову, Соломия! Думаешь, я не видел, как она бежала сюда? Где она? Ну!

— Добрый вечер, Алексей Петрович! Кого ты спрашиваешь?

— Сиди себе там, старый хрыч, и молчи! Весь дом перерою — я видел, как она бежала сюда. Я приведу собаку, и запомните, если она окажется здесь, я