Последняя битва императоров. Параллельная история Первой мировой - Валерий Шамбаров

10 % населения Курляндии составляли прибалтийские немцы, и Серинг указывал, что их «будет достаточно для германизации крестьян, рабочих и интеллигенции. Экономические меры и германские средние школы сделают свое дело». Туда, где немцев мало, надо посылать переселенцев из Германии, отдать им земли русских хозяев, Православной Церкви, и «через 2–3 поколения Курляндия станет полностью германской». В Литве местных немцев почти не было, и их предстояло сделать искусственно. Предлагалось соблазнять привилегированным положением зажиточных литовских крестьян, чтобы они меняли язык, образ жизни и превращались в «немцев». А поляков из Литвы следовало депортировать. Куда — не уточнялось. Какая разница?

На базе доклада Серинга в Берлине прошло несколько конференций. А практическая реализация этих проектов была временно возложена на командование Обер-Ост во главе с Гинденбургом и Людендорфом. Современники, бывавшие в штабе Людендорфа в Ковно, рассказывали, что он очень увлекся, «изучал демографическую статистику, как боевые сводки». Сокрушался, что население здесь представляет «такую смесь рас». Соглашался с Серингом, что напрямую присоединять к Германии надо Литву и Курляндию, а поляки не подходят для германизации, Польшу надо выделить в марионеточное образование, послушное немцам. Правда, депортацию поляков решили отложить до окончания войны. Сам Людендорф вспоминал: «Я был полон решимости восстановить на оккупированной территории цивилизаторскую работу, которой немцы занимались здесь многие столетия».

Для административного руководства был назначен генерал-интендант оккупированных земель Эрнст фон Айзенхарт-Роте. А «цивилизаторская работа» началась с введения судов военного трибунала. Они создавались в каждом городе, за нарушение приказов и прочие провинности перед оккупантами жителей ждал расстрел. Еще одним актом «цивилизаторской работы» была сметена вся система образования. Отныне учителями могли быть только немцы, а преподавание разрешалось только на немецком языке. Все учебные заведения, не соответствующие этому требованию, закрывались: русские гимназии и училища, польские, латышские, литовские школы. В Вильно существовал польский университет, учрежденный еще Александром I, «культурные» германские начальники его запретили.

Единственным официальным языком в оккупированных областях был объявлен немецкий. На нем должны были писать все вывески, говорить в местных административных учреждениях. Соответственно, руководящие посты могли занимать немцы или лица, свободно владеющие их языком. Гросс-адмирал Тирпиц как-то посетил Либаву и обратил внимание — горожане относились к немцам с плохо скрытой враждой. Стоит ли этому удивляться? По селам начались повальные реквизиции. Их устраивали и централизованно, для снабжения фронта, и в корпусах, дивизиях, полках, батальонах, ротах, а выливались они в обычные грабежи. Даже Людендорф признавал, что «у населения отбирали лошадей, скот, продовольствие, брали все, что придется».

Но и без всяких реквизиций немцы были не прочь дополнить паек в попутных деревнях, а уж женщин считали «законной добычей». Кудахтали пойманные куры, мычали угоняемые коровы, взламывались сундуки, орали и трепыхались растянутые на полу литовки, латышки, белоруски, полячки. Если кто-то пытался защитить свое добро, жену или дочь, солдаты могли тут же прикончить его. А могли расстрелять «официально», по приказу офицера. Были задокументированы и такие факты, когда немцы собирали крестьян, женщин, стариков, и гнали перед собой в атаку «живым щитом». Российское правительство создало чрезвычайную следственную комиссию, в 1916 г. она выпустила большой обзор собранных материалов о зверствах на захваченной территории, убийствах и истязаниях мирных граждан.

В Бельгии и Северной Франции оккупация уже длилась больше года, вошла в «упорядоченное» русло. Прежних повальных расправ над заложниками больше не было. Но и здесь грабили, а военные трибуналы не простаивали. Приговоры выносили быстро, и расстрелы гремели регулярно. Германское командование заботилось и об отдыхе подчиненных. Вскоре после взятия Варшавы последовало указание, чтобы возобновили работу здешние публичные дома, считавшиеся весьма фешенебельными. Это был не университет, это для «цивилизаторской работы» признали нужным. Но штатных «заведений» оказывалось недостаточно. Немецкие дивизии периодически отводили на отдых во французские и польские города, и они сами города превращали в большие бордели.

Вот тут уж жителям оставалось только прятаться. Пьяная солдатня разбредалась повсюду, буянила, колотила окна и витрины. Прохожих избивали, могли и штыком пырнуть. С женщин прямо на улицах срывали одежду, заставляли танцевать нагишом, подминали целой гурьбой. Даже отсидеться в домах удавалось не всем. Солдаты вламывались в квартиры, требовали выпивку, выгоняли мужчин и начинали забаву с их родственницами. Жаловаться не рисковали, самих же обвинят в антигерманских настроениях. Начальник французской разведки Нюдан, демонстрируя генералу Ингатьеву донесения об этих оргиях, констатировал: «Без пьянства и разврата немцы не могут воевать».

Австрийцы вошли на российскую землю только на Волыни. Едва они утвердились в Луцке, в красивом городском саду саперы построили целую шеренгу виселиц. Военно-полевой суд тут заседал очень активно, людей хватали не пойми по каким обвинениям или просто как заложников, казни шли постоянно. Бывали дни, когда вешали по 40 человек. На Юго-Западном фронте удалось пробраться к своим нескольким пленным. Рассказали, что их с товарищами пригнали строить укрепления. Они отказывались, тогда их подолгу держали без еды. Если это не помогало, начинали расстреливать небольшими партиями. Убивали не солдаты, а кадеты из военных училищ, будущие офицеры. После расстрела двух-трех групп, видя, как ставят перед винтовками следующих товарищей, пленные обычно не выдерживали, соглашались работать.

Однако австрийцы и с собственными подданными вели себя, как завоеватели. В каждом «освобожденном» селе для острастки вешали по несколько русин. Львовские господа и дамы, восторженно приветствовавшие Николая II, пошли под конвоем в тюрьмы. Тут уж с ними не церемонились, лупили и унижали. Но неожиданно начали хватать и других образованных людей, кто при русских вел себя осторожно и открытых симпатий не показывал… В Галиции австрийские и германские власти затеяли еще один чудовищный эксперимент. Впрочем, не только австрийские и германские, к нему, как и к турецкому «эксперименту» в немалой степени приложили руку круги «мировой закулисы».

Поголовно арестовывали православных священников и всю интеллигенцию, которую сочли «русофильской», то есть, не примыкавшую к националистам. Священников, как правило, казнили на месте, часто вместе с женами и детьми. История не сохранила даже имен этих мучеников. Кого интересуют простые сельские батюшки, если они пострадали не в «сталинских» репрессиях, а от католиков? А учителей, врачей, служащих, их жен, учащуюся молодежь, отправляли в концлагерь Телергоф. О нем дошло очень мало сведений по одной простой причине — оттуда не возвращались. Газовых камер еще не было, но были голод, холод, болезни, виселицы…

Малочисленная галицийская интеллигенция сгинула там. Православных священников заменили униаты, прежних учителей — «мазепинцы», начали преподавать иную историю, искусственно разработанный язык, смесь украинского и польского. А результаты были сродни геноциду. Большинство людей оставались живы, но уничтожался… целый народ. До 1915 г. население Львовщины и Тернопольщины называло себя русинами, говорило на наречии, близком к русскому, было православным, считало русских «своими». Через пару десятилетий общины русин сохранились лишь в горах. Остальной народ превратился в «западэньцев», ревностных униатов, говорящих на другом языке и ненавидящих «москалей»…

Несмотря на то, что германское и австрийское руководство уже вовсю отчленяли и осваивали российские окраины, в Петроград продолжали засылать предложения о «почетном» мире. Хотя теперь это были обычные провокации — вбить клин между державами Антанты, в самой России подорвать доверие к власти. Министру двора Фредериксу пришло из Берлина письмо от его знакомого Эйленбурга (по почте, пусть заметят). А фрейлину Васильчикову война застала в ее австрийском поместье. Через нее «мирные инициативы» рассылали Родзянко, министрам, членам царской семьи. В декабре отправили в Россию саму Васильчикову. Ей вручили для царя и Сазонова письма от императора Франца Иосифа, от принца Гессенского, брата царицы, передали «приветы» от Вильгельма.

В посланиях призывали «положить конец недоразумению» между Россией и Центральными державами, гарантировали самые легкие условия мира. В нашу страну можно было попасть, не привлекая внимания — через Швецию, Румынию. Нет, Васильчикову демонстративно перевели через фронт с белыми флагами, парламентерами. Пусть видят солдаты, офицеры, пойдут разговоры. Царь реагировал однозначно. Когда Фредерикс показал ему письмо Эйленбурга, он подчеркнул слова о «старой дружбе» и написал на полях «Эта дружба умерла и похоронена». Васильчикову за то, что согласилась взять на себя сомнительную миссию, выслал в поместье под Черниговом. Послания оставил без ответа, чтобы даже отказ нельзя было истолковать как завязку диалога. Но для авторов провокаций это было не важно. Они внедряли слухи, что переговоры о сепаратном мире ведутся…