Полное собрание рассказов - Ивлин Во

— Ты плохо выглядишь, Джон, — сказала ему тетка. — Вам с Элизабет надо проветриться, уехать ненадолго. На Пасху у нее отпуск.

— Ты хочешь сказать, государство пожаловало ей дополнительный паек в виде общества собственного супруга. А все необходимые анкеты она уже заполнила? Или она такой важный комиссар, что с нее это не спрашивают?

Дядя с теткой смущенно посмеялись. Джон отпускал шуточки с таким усталым видом, утомленно опустив веки, что его домашних сразу обдавало холодом. Элизабет в этих случаях лишь молча и серьезно смотрела на него.

Джон чувствовал себя неважно. Нога все время болела, так что в очередях он уже не стоял. Спал он плохо — кстати, и Элизабет впервые за всю свою жизнь стала плохо спать. У них теперь была другая спальня: в их доме, который основательно тряхнуло при бомбежке, из-за зимних дождей во многих местах обрушились потолки, и находиться в верхних комнатах было небезопасно. На первом этаже, в бывшей библиотеке ее отца, поставили две односпальные кровати.

В первые дни после возвращения Джон чувствовал себя настоящим влюбленным. Теперь же он и близко не подходил к жене. Ночь за ночью они лежали во тьме, каждый в своей постели. Однажды Джон два долгих часа не мог уснуть и наконец зажег лампу, что стояла между кроватями. Оказалось, Элизабет лежит и широко раскрытыми глазами смотрит в потолок.

— Прости. Я тебя разбудил?

— Я не спала.

— Я хотел немного почитать. Тебе это не помешает?

— Ничуть.

Она отвернулась. Джон почитал примерно час. Потом погасил свет — уснула ли к этому времени Элизабет, он не понял.

После этого ему часто очень хотелось включить свет, но он боялся: вдруг опять окажется, что она не спит и широко раскрытыми глазами глядит в потолок. И вместо того чтобы предаваться восторгам любви, он лежал и ненавидел жену всеми силами души.

Ему не приходило в голову уйти от нее — вернее, время от времени мысль эта мелькала, но он безнадежно от нее отмахивался. Их связывала общая жизнь, ее родные — родня и ему, их денежные дела тесно переплелись, и виды на будущее у них тоже общие. Уйти от нее значило бы начать все сначала, одному, голу и босу, в чуждом и непонятном мире; и в тридцать восемь лет у хромого и усталого Джона Верни не хватало на это мужества.

Никакой другой женщины он не любил. Пойти ему было не к кому, заняться нечем. Больше того, в последнее время он стал подозревать, что, если б он и ушел куда-нибудь, Элизабет не огорчилась бы. А ему теперь только одного всерьез и хотелось: причинить ей зло.

«Хоть бы она сдохла, — твердил он про себя в бессонные ночи. — Хоть бы она сдохла».

Иногда они по вечерам куда-нибудь ходили вместе. Зима кончилась, и Джон завел привычку раза два в неделю обедать в своем клубе. Он думал, Элизабет в это время сидит дома, но как-то утром выяснилось, что накануне она тоже где-то обедала. Он не спросил с кем, но тетка спросила.

— Просто с одним сослуживцем, — ответила Элизабет.

— С тем самым? — спросил Джон.

— Представь, да.

— Надеюсь, ты получила удовольствие.

— Вполне. Еда, конечно, была мерзкая, но он очень занятный.

Однажды Джон вернулся вечером из клуба после жалкого и унылого обеда, да еще ехал в оба конца в переполненных вагонах метро, и оказалось — Элизабет уже легла и крепко спит. Когда он вошел, она не шевельнулась. К тому же она храпела, прежде с ней этого не бывало. Он постоял с минуту, пригвожденный к месту этим новым и непривлекательным обликом — голова у нее запрокинута, рот открыт, в уголках губ поблескивает слюна. Потом он слегка потряс ее. Она что-то пробормотала, повернулась на бок и, так и не очнувшись от глубокого сна, затихла.

Спустя полчаса, когда он тщетно пытался уснуть, Элизабет опять захрапела. Он включил свет, посмотрел на нее повнимательней и с удивлением, которое вдруг перешло в радостную надежду, заметил подле нее на ночном столике наполовину пустую трубочку с незнакомыми таблетками.

Он взял ее в руки, посмотрел. «24 Comprimes narcotiques, hipnotiques»[158] — было на ней написано, и дальше крупными красными буквами: «Ne pas depasser deux».[159] Он сосчитал оставшиеся таблетки. Одиннадцать.

Надежда трепетной бабочкой забилась у него в груди, переросла в уверенность. Внутри разгорался огонь, отрадное тепло разлилось по всему телу до самых кончиков пальцев. Он лежал и, в счастливом предвкушении, как ребенок в канун Рождества, прислушивался к ее всхрапам. «Вот проснусь утром, а она уже мертвая», — говорил он себе — так некогда он трогал пустой чулок в ногах своей кроватки и говорил себе: «Утром проснусь, а он полный». Точно маленькому, ему не терпелось уснуть, чтобы скорей настало завтра, и, точно маленький, он был безмерно возбужден и никак не мог уснуть. Наконец он сам проглотил две такие таблетки и почти тотчас провалился в небытие.

Элизабет всегда вставала первая и готовила завтрак для всей семьи. Она уже сидела перед зеркалом, когда Джон проснулся, — переход от сна к бодрствованию был резкий, внезапный, и он сразу же ясно и четко вспомнил все, что происходило вечером.

— Ты храпел, — сказала она.

Разочарование было таким острым, что он даже не сразу смог заговорить.

— Ты с вечера тоже храпела, — сказал он наконец.

— Это, наверно, потому, что я приняла таблетку снотворного. Зато уж и выспалась.

— Всего одну?

— Да, больше двух вообще нельзя, опасно.

— Откуда они у тебя?

— От того приятеля с работы… Ему прописал доктор на случай, когда он чересчур напряженно работает. Я сказала ему, что не сплю, и он дал мне половину трубочки.

— А мне он может достать?

— Наверно. Он по этой части многое может.

И они с Элизабет стали регулярно глотать это снадобье и на всю долгую ночь проваливались в пустоту. Но нередко Джон медлил, несущая блаженство таблетка лежала подле стакана с водой, и, зная, что бдение продлится не дольше, чем он пожелает, Джон не спешил приблизить миг радостного погружения в небытие, слушал храп Элизабет и упивался ненавистью к ней.

Однажды вечером, когда все еще не решено было, как провести отпуск, Джон с Элизабет пошли в кино. Показывали фильм с убийством, не слишком оригинальный, но пышно обставленный. Новобрачная убила своего мужа — выбросила его из окна дома, стоящего на краю обрыва. Ей помогло то, что муж выбрал для медового месяца самое уединенное место — маяк. Новобрачный был очень богат, и она хотела завладеть его деньгами. Ей достаточно было рассказать местному доктору и нескольким соседям о своих опасениях — муж ходит по ночам, как лунатик; и вот она всыпала ему в кофе снотворное, стащила его с кровати, выволокла на балкон, что потребовало изрядных усилий — там она заранее выломала часть перил, — и столкнула спящего вниз. Потом легла в постель, наутро подняла тревогу и рыдала над изувеченным телом, которое вскоре обнаружили внизу, на камнях, уже наполовину смытое в море. Возмездие настигло ее, но позднее, а тогда все сошло ей с рук.

Что-то больно все легко у нее получилось, подумал Джон и уже через несколько часов забыл об этой истории, она осела в одном из темных уголков мозга, где в пыли и паутине скапливаются фильмы, сны, анекдоты и так и остаются там до конца жизни, разве только нечаянный случай вдруг вытащит их на свет.

И так оно и случилось через несколько недель, когда Джон с Элизабет уехали отдыхать. Место нашла Элизабет.

Дом принадлежал кому-то из ее сослуживцев. Назывался он Форт Доброй Надежды и стоял на Корнуэльском побережье.

— Его только-только вернули после реквизиции, — сказала Элизабет, — наверно, он в прескверном состоянии.

— Нам не привыкать, — сказал Джон.

У него и в мыслях не было, что она могла бы провести отпуск без него. Она была такой же неотъемлемой его частью, как искалеченная, ноющая нога.

Они приехали ветреным апрельским днем в поезде и, по обыкновению, порядком намаялись. Потом тащились восемь миль на такси по грязи корнуэльских дорог, мимо домиков, сложенных из гранита, и старых, заброшенных оловянных рудников. Добрались до деревни, на адрес которой жителям здешних мест слали письма, проехали через нее по проселочной дороге, утонувшей меж двух высоких насыпей, но за деревней дорога вдруг вынырнула на поверхность, на открытый луг на краю обрыва, — и вот уже над ними несутся облака, кружат морские птицы, у ног трепещут на ветру полевые цветы, воздух насыщен солью, внизу рокочут, разбиваясь о камни, воды Атлантики, дальше — взбаламученный густо-синий с белыми нахлестами простор, а за ним — безмятежной дугой — горизонт. Здесь, на обрыве, и стоял дом.

— Твой отец сказал бы: «Стоит в приятном месте этот замок»,[160] — заметил Джон.

— Что ж, и вправду так.

Небольшое каменное строение это поставили на самом краю обрыва лет сто назад для защиты от вражеских нашествий, а в годы мира превратили в жилой дом; в нынешнюю войну адмиралтейство снова пустило его в дело — устроило здесь пункт связи, а теперь ему вновь предстояло стать мирным жилищем. Обрывки ржавой проволоки, мачта, бетонный фундамент давали представление о прежних хозяевах.