Волшебство и трудолюбие - Наталья Кончаловская

шутит Павел, как бы разрешая мне подражать неграм. А в конце, верен себе, своему пристрастию к Сибири, он вспоминает обожаемого им Сурикова:

Только не забудь, что рядом с нами.Разбивая острыми носамиВлаги застоялый изумруд,По «Москве» под злыми парусамиСтруги деда твоего плывут.

Все остальные стихи, как и почти вся лирика Васильева, носят характер гражданственный, отражающий дух и интересы его времени. В «Горожанке» первая строфа начинается так:

Горожанка, маков цвет Наталья,Я в тебя, прекрасная, влюблен.Ты не бойся; чтоб не увидали,Ты отвесь знакомым на вокзалеПригородном вежливый поклон…

А дальше тема переходит на город, по которому мы бродим, и вся поэзия чувств переключается на жизнь города:

Из стекла и камня вижу стены,Парками теснясь, идет народ,Вслед смеюсь и славлю вдохновенноХод подземный метрополитенаИ высоких бомбовозов ход.

Он славит город, современность, новый быт:

Ощущаю плоть его большую,Ощущаю эти этажи,Как же я, Наталья, расскажи,Как же, расскажи, мой друг, прошу я,Раньше мог не верить в чертежи?

И становится ясным, что посвящение было необходимо поэту как непринужденная любовно-лирическая запевка перед переходом на большую гражданскую тему.

«Клятва на чаше» была написана у меня дома во время грозы. Эти стихи рождены чистым вымыслом поэта, поскольку никогда брат его, о котором он пишет в стихах, у меня в Москве не был и я даже не была с ним знакома.

Однажды на вечере у Герасимовых, как обычно, собралась большая компания. Пришел Павел со своим другом Ярославом Смеляковым, был Кириллов, был прозаик Михаил Никитин, пришел и мой брат Миша, художник, и еще множество друзей.

Я хорошо помню, что в этот вечер я надела новое платье, сшитое мной самой. Оно было длинное, бархатное и украшалось пышными, как два облака, рукавами из оборок розового шифона. Я была в ударе, танцевала, шутила, пила шампанское, и вдруг Павел, от которого можно было ждать любой неожиданной выходки, иногда почти хулиганской, почему-то пришел в бешеную ярость. То ли выпил лишнего, то ли взяла его досада на мою «неприступность», но он вдруг с размаху ударил меня и с перекошенным побелевшим лицом выбежал из квартиры и скрылся. Поднялся переполох. Все мужчины во главе с хозяином Михаилом Прокофьевичем бросились вдогонку. Но найти Павла не удалось.

Но на следующий день в двенадцать часов кто-то позвонил у парадной двери общей квартиры, где я жила в маленькой комнате. Я открыла дверь — передо мной стоял Павел Васильев.

— Прости меня, — сказал он. — Если не простишь, я встану на колени перед твоей дверью и буду стоять, пока не простишь…

Я в бешенстве захлопнула дверь. И он простоял на коленях до трех часов дня. Черным ходом я выбралась во двор, напротив была мастерская отца, там жила вся моя семья. Когда снова черным ходом я вернулась к себе, Павел все еще стоял. Мне звонили по телефону соседи и сообщали, что какой-то ненормальный не хочет уходить с площадки. В конце концов, позвонили из милиции.

Я решила прекратить эту демонстрацию и открыла ему дверь. Он плакал, просил прощения. Я простила его, но он ушел расстроенный. И дружбе нашей пришел конец…

Еще два года жил Павел своей бурной, беспорядочной и насыщенной творчеством жизнью. Друзья его, поэты Смеляков, Клычков, Уткин, любившие его, преклонялись перед его талантом, но удержать от скандалов не могли. Сам Алексей Максимович Горький, очень любивший Васильева, был вынужден вызвать его на суровый разговор. Все было напрасно…

Павел часто выступал и имел огромный успех. Был случай, когда на вечере поэзии в Доме литераторов Борис Пастернак должен был выступать после Васильева. Павел как раз читал «Стихи в честь Натальи» и был встречен такими овациями, что Пастернак, выйдя на эстраду, вдруг объявил:

— Ну, после Павла Васильева мне здесь делать нечего! — повернулся и ушел.

Слава росла, росло и количество недругов. Единственный, неизменный и преданный друг его — жена, Елена Александровна. Елена, с которой он никогда не появлялся в литературных кругах. Вместе они бывали только у своих родных и самых близких друзей.

Елена понимала Павла, прощала ему его трудный характер. Любила его бескорыстно, поклоняясь таланту, сохраняя его рукописи и собирая архив. У меня, никогда не встречавшейся с Еленой в те времена, было такое впечатление, что Павел бережет Елену для себя. Во всяком случае, из всех его посвящений женщинам самые искренние, подлинные стихи посвящены Елене:

… И пускай попробуетПокуситьсяНа тебя мой недруг,Друг или сосед, —Легче ему выкрастьВолчат у волчицы,Чем тебя у меня,Мой свет, мой свет!

Вот это и есть настоящий, негасимый свет его чувств. И как нежно, как убедительно пишет он:

Спи, я рядом,Собственная, живая,Даже во сне мнеНе прекословь.Собственности крыломТебя прикрывая,Я оберегаю нашу любовь.

Елена Александровна Вялова-Васильева была арестована через год после мужа. Вернулась спустя девятнадцать лет и вернула жизнь творчеству погибшего Павла. Добилась посмертной его реабилитации. После этого смогла, тщательно подобрав стихи в сохранившихся семейных архивах, издать первый сборник «Избранное» в Гослитиздате.

На это нужны были великое мужество и великая любовь к человеку и поэту, за что хочется мне выразить ей великую признательность от нас, знавших поэта.

Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать о Павле Васильеве.

В поисках «Дара бесценного»

Четыре окна в комнате закрыты ставнями, задвинуты железными плахами с болтами, просунутыми снаружи сквозь отверстия в стене. В болты изнутри продеты кованые гвозди-чекушки. Окна «зачекушены», как говорят сибиряки, привыкшие спокон веков замыкаться от «лихих людей».

В низкой комнате темно и нестерпимо душно: ни одной форточки, а печь хорошо протоплена со вчерашнего вечера. Лежу на диване в темноте. Который может быть час? Сквозь щели ставен брезжит рассвет, и, как в детстве, проснувшись где-то не дома, лежишь с ощущением таинственности. Она там, за ставнями. Мало-помалу начинаешь различать на слух множество звуков. Что-то низко и протяжно гудит, гуд прерывается низкими отрывистыми свистками. Что-то скрежещет, визжит, скрипит. Где-то что-то грохает, будто великан опрокинул большой сундук с камнями. Потом опять гудок — низкий, долгий, тревожный.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});