Волшебство и трудолюбие - Наталья Кончаловская

Поэзия Павла Васильева выделялась даже на фоне сильнейших поэтов его времени удивительной самобытностью, смелым, не знающим границ воображением и художественным видением. Он тонко чувствовал и родную природу, и человеческие характеры и необычайно верно и остро передавал их. Так в поэме «Соляной бунт» воспевает Васильев свое Прииртышье:

Край богат. По Тоболу и дальше леса,Собирай, словно ягоду, соболя, бей горностая,Там на лбах у сохатых кусты костяные растут,И гуляют вразвалку тяжелые шубы медвежьи.Край обилен. Пониже, к пескам Чернолучья,Столько птиц, что нету под нею песка,И из каждой волны осетриные жабры да щучьи…И чем больше ты выловишь, будет все гуще и гуще,И чем больше убьешь, остальная нежней и жирней.

Вот уж поистине богатое отражение природных богатств! А как образно в той же поэме Васильев в двух-трех штрихах создает образ хищника:

Кто видал,Как вокруг да околоКоршун плаваетИ, набрав высоту,Крылья сложит,Падает с клёкотом,Когти вытянув на лету?Захлебнется дурная птицаСмертным криком,Но отклик глух,И над местом, где пал убийца,Долго кружится белый пух.

Даже тот, кто не видел или не заметил, прочитав эти строчки, увидит и содрогнется от ощущения жестокой правды. И часто поэтическая неожиданность поражает читателя находками в художественной правде.

Меня всегда поражало у Васильева мастерство пейзажиста. Вот, к примеру, закат в степи:

Степь начинает розоветь.Пах туман парным молоком.На цыпочках степь приподняласьИ нюхала закат каждым цветком…

Что может быть более осязаемым, чем этот образ?

Васильев любит жизнь, любит землю неистребимой любовью огромного мастера поэтической формы и мысли. Для его размаха нужен эпос, и вот — четырнадцать поэм, которые прочно вошли в историю развития советской поэзии. Васильев — гражданин, и почти во всех лирических стихах, даже в любовной лирике вдруг звучит тема гражданственности, тема поэзии его дня, стремление к познанию и оценке своего времени.

Во всем его творчестве постоянно присутствует его буйный, неудержимый темперамент. Забияка, любивший поддразнить и даже поиздеваться, он был на редкость щедрым в дружбе. Это порождало, с одной стороны, — множество друзей и поклонников, с другой — множество недругов и завистников.

Мне лично довелось познакомиться с Павлом Васильевым у моих друзей — поэта Михаила Герасимова и его жены Нины. Это было в 1934 году. Нина слыла красивейшей женщиной. Довольно высокая, великолепно сложенная, с маленькими руками и ногами, черные волосы — на прямой пробор — гладко зачесаны, очень правильные черты лица и довольно крупный чувственный рот. Томно-загадочное выражение синих глаз неизменно привлекало внимание окружающих. Она выглядела утомленно-расслабленной и любила нежиться в постели. Все это, видимо, импонировало преданно-влюбленному Михаилу Герасимову. В контраст с нею это был мужественно-сильный мордовец, готовый служить ей чем угодно.

У Герасимовых, живших на Тверском бульваре в старинном особняке со сквериком, где находились и Литературный институт, и квартиры многих писателей, собирались друзья-поэты. Был там и Кириллов, Грузинов, Клычков, был прозаик Михаил Никитин, бывал и Павел Васильев, приударявший за Ниной и посвятивший ей стихи, которые начинаются такими строчками:

Опять вдвоем,Но неужели,Чужих речей вином пьяна,Ты любишь взрытые постели,Моя монгольская княжна…

Вероятно, ни одному поэту не пришло бы в голову сравнивать томную московскую красавицу с монгольской княжной. Только в воображении Васильева, перенасыщенном восточными, киргизскими мотивами, могла где-то всплыть таинственная прелесть восточных женщин и воплотиться в «монгольской княжне». И это, конечно, было пленительно и нисколько не противоречило обстановке, в которой родились эти стихи…

Мне был тогда 31 год, я только что вернулась из Америки, где пробыла шесть лет со своим первым мужем. По возвращении нам пришлось развестись с ним, он женился на другой женщине, а я оставалась одна, была еще молода, свободна, привлекательна. Я хорошо говорила по-английски, писала стихи, пела американские песни, подражая неграм, ловко выплясывала их танцы, подпевая себе, и среди литературной молодежи пользовалась успехом. Жила я тогда на Большой Садовой со своими родителями. Жизнь моя была интересной и насыщенной.

Когда я встретила Павла Васильева, он поначалу произвел на меня неприятное впечатление. Невзрачный малый, худой, скуластый, с копной белокурых вьющихся волос, с хищным разрезом зеленоватых глаз, с властным очертанием рта и капризно оттопыренной нижней губой. Был он в манерах развязен, самоуверен, много курил, щурясь на собеседников и стряхивая длинными загорелыми пальцами пепел от папиросы куда попало.

Но стоило ему начать читать свои стихи, как весь его облик неузнаваемо менялся, в нем словно загорался какой-то внутренний свет. Глубокий, красивого тембра голос завораживал. Читал он обычно стоя, читал только наизусть, даже только что написанные стихи, выразительно жестикулируя, и лицо его, с тонкими, трепещущими ноздрями, становилось красивым, вдохновенным, артистичным от самой природы. И это был подлинный талант, всепобеждающий, как откровение, как чудо…

Мы вскоре подружились с Павлом, и, бывало, встречаясь у Герасимовых, у скульптора Златовратского или у старой чудачки поэтессы Марьяновой, обожавшей Павла и часто устраивавшей вечера с чтением его стихов, Павел всегда провожал меня домой, и мы долго бродили по летней ночной Москве, встречая рассвет на набережной, и было в этих прогулках что-то романтично-целомудренное.

Павел, имевший постоянный успех у женщин и привыкший к нему, ко мне относился по-особому, я бы сказала — почтительно, хоть это не мешало ему хвастаться мнимой победой. Вот эта «победа» и была причиной создания одного из лучших его произведений — «Стихи в честь Натальи». Так родился образ «той Натальи», в который он вложил свое вдохновение, свою мечту о русской женщине, о красоте. Вообще мне было посвящено пять стихотворений: «Шутка», «Стихи в честь Натальи», «Горожанка», «Клятва на чаше» и «Послание к Наталии». И, пожалуй, ближе всего ко мне стихи «Шутка», в которых Павел непосредственно изображает:

Негритянский танец твой хорош,И идет к тебе берет пунцовый,И едва ль на улице СадовойРавную тебе найдешь…И покуда рядом нет Клычкова,Изменю фольклору — каково!Румба, значит. Оченно толковоКрой впристучку. Можно. Ничего, —

шутит Павел, как бы разрешая мне подражать неграм. А в конце, верен себе, своему пристрастию к Сибири, он вспоминает обожаемого им Сурикова:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});