Прибой и берега - Эйвинд Юнсон

— Вами многие восхищаются, поклоняются вам, госпожа, — заметил он. — Многие мужчины вожделеют вас.

— Если я снова выйду замуж, я сделаю это, чтобы спасти Телемаха, — запальчиво возразила она, обращаясь к пламени очага. — Мне кажется, я могу на вас положиться, и потому скажу: если я не выйду замуж, и притом скоро, они его убьют. Они должны скоро кого-нибудь убить, никого не убивать противоестественно. Они должны убить его, ибо в противном случае он убьет… кого-нибудь. Кого-нибудь из них. А может, троих из них. Он уже совсем взрослый мужчина. Если я выберу супруга и уеду отсюда, я выйду из игры. Тогда Телемах станет знатным мужем среди других знатных мужей на острове, Партия Женихов сгинет и никто не будет стоять на его пути. Останется только партия знати, и он будет одним из ее членов. И тогда он станет царем. Их царем. И Лаэрт сможет поднять руку, благословить его и сказать, что он царь по праву, что династия не прервалась. И выйдет, что муж мой погиб во время долгого странствия, исчез после длительной войны, сын наследует ему и жизнь продолжается.

Он не ответил.

— Видите, как я вам доверяю, любезнейший, — сказала она, обращаясь к потемкам.

— Вижу, госпожа, — ответил он. — Вы мне доверяете.

— Если я уеду, никого не придется убивать, — продолжала она. — Ни пятьдесят два человека, ни двенадцать. Ни троих. А если бы Долгоотсутствующий…

— Если бы Долгоотсутствующий?..

— Я не позволила вам задавать мне подобные вопросы, — сказала она.

— Значит, и троих тоже не придется убивать? — спросил он.

— Нет, нет… тому, кто умер… не придется убивать и троих. Бог все устроит. Зевсу лучше знать.

— Да, Зевсу лучше знать, — сказал он. — Но вдруг Бессмертный в Додоне даст другой ответ, нежели тот, что дают женские уста, женское сердце в Итаке?

Она вдруг почувствовала, как разит свиньями.

— При поддержке здравого смысла Зевс может возвестить свой ответ и в Итаке, — сказала она. — Зевсу это подвластно. Он может возвестить свой здравый ответ и через женские уста, и даже через женское сердце.

— Давно ли вы пришли к этой мысли насчет Телемаха, госпожа? — учтиво спросил он из потемок. — Нет, нет, вы не должны считать мои слова вопросом. Если хотите, считайте их невнятным бормотаньем, звуками, не облекшимися в слова. Так вот, давно ли вы пришли к мысли о том, что спасете его, если выйдете замуж? Ведь вы могли это сделать много лет назад, не так ли? Разве это не было бы проще, удобнее? Ведь вы полагаете, что ваш супруг умер?

— Вы сказали, что он на пути к дому, что он — Возвращающийся, — ответила она, — но большая часть ваших слов кажется мне весьма невнятным бормотаньем.

— Само собой, — сказал он. — Но только пусть вам не кажется бормотаньем то, что л вам скажу сейчас: предположим, будет устроено состязание и объявит о нем Телемах, а не вы. Состязание между тремя.

— Я устроила бы его между двенадцатью, — возразила она. — Между пятьюдесятью двумя будет слишком громоздко для наших условий.

— Ну что ж, пожалуй, пусть будет между двенадцатью, — сказал он. — Что вы скажете насчет топоров? Что, если устроить состязание с топорами?

— С топорами?

— Госпожа, — сказал он, — мне говорили, что у вашего супруга была дюжина дорогих бронзовых топоров, которые использовались только для состязаний.

— Вот как! — промолвила она в сторону потемок,

— Да, так мне говорили, — продолжал он. — Ваш супруг расставлял их во дворе по прямой на расстоянии шага один от другого, топорищем вверх, а потом стрелял сквозь кольца, на которых они обычно висят. Ставил эти кольца стоймя и стрелял сквозь них.

— Вы хорошо осведомлены, любезнейший, — заметила она.

— Мне многое пришлось слышать на моем веку, госпожа, — сказал он. — Что, если Телемах возьмет самый тугой из луков вашего супруга и предложит им натянуть его и послать стрелу сквозь кольца? На том, кто сумеет натянуть лук и послать стрелу сквозь все кольца, вы и могли бы остановить свой выбор.

— Любезнейший, — сказала она, — уже поздно. Я думаю, вы устали. Вам принесли воды, чтобы помыться?

— Госпожа, — сказал он. — Я знаю, я очень грязен. Я три дня прожил у Эвмея и с тех пор, как пришел в город, еще не мог вымыться. Я думал, что успею это сделать раньше, чем вы сойдете вниз. И прежде всего вымою ноги. От меня несет свиньями. Вот почему я сижу так далеко от вас.

— Вы очень деликатны, любезнейший, — сказала она. — Но пусть мое присутствие вас не смущает, вы можете вымыть ноги не откладывая.

— Я не хотел бы выпроваживать вас из зала, который принадлежит вам и Одиссею, госпожа, — сказал он.

— Вы вовсе меня не выпроваживаете, любезнейший, — сказала она. — Мойте спокойно ноги, а я посижу здесь. Вы человек старый, не так ли, я женщина в годах. Мы можем тем временем еще немного поболтать. Эвриклея!

Старуха выступила из темноты дверного проема, ведущего во внутренние покои.

— Я здесь, Ваша милость, — откликнулась она. — Я случайно проходила мимо.

— Наш гость, наш высокочтимый гость, хочет вымыть ноги, — сказала Пенелопа. — Он считает, что от его ног пахнет.

— Госпожа изволит употреблять очень деликатные выражения, — сказал он. — По-моему, от моих ног воняет. Я удивлен, что госпожа могла так долго выдерживать вонь от моих стариковских ног.

— Мой супруг, мой покойный супруг, любил изъясняться таким слогом. Он выражался иногда так забавно, так находчиво, так иронически, так преувеличенно смиренно, и притом так сочно и метко.

Эвриклея — в эту минуту более чем когда-либо нянька и кормилица героя — наклонилась, попробовала указательным пальцем воду, подняла медный таз и перенесла его на несколько шагов глубже в потемки. Он встал, взял скамеечку для ног и пошел следом за старухой.

Пенелопа закрыла глаза, прислушиваясь к плеску воды. И вдруг воцарилась мертвая тишина. Я не хочу смотреть, думала она, не хочу видеть. Но открыла глаза. И увидела в полумраке за колонной его спину и внутреннюю сторону левой ноги от голени вверх почти до паха. Рука кормилицы со вздутыми венами лежала на его колене. Торопливым движением он прикрылся полой плаща. Лицо кормилицы было поднято к его медной бороде. Пенелопа увидела его подбородок, увидела, как заходил ходуном его кадык. Рука его протянулась вперед, зажала рот старухи.

Она снова закрыла глаза. Кто-то что-то прошептал, она не хотела вслушиваться. В тазу плескалась вода. Она слышала, как старуха прошла через мегарон в кладовую, вернулась и стала обсушивать полотенцем и натирать маслом его ноги, ласково, бережно, как мать натирает ноги любимого дитяти. По комнате распространился аромат благовоний. А все-таки свиной запах остался, подумала она и открыла глаза. Он сидел подавшись вперед и разглядывал ступни своих ног, она посмотрела на его профиль, на волосы, лоб, нос, бороду, шею. Эвриклея нагнулась, подняла с пола таз.

Пенелопа встала.

— Меня немного клонит в сон, — сказала она. — Пойду, пожалуй, лягу. Мы еще с вами поговорим. Время у нас будет. Ведь я полагаю, вы останетесь здесь надолго, любезнейший, — холодно сказала она.

— Спасибо, госпожа, — ответил он.

Сделав несколько шагов по направлению к двери во внутренние покои, она остановилась и обернулась. Теперь на него падало больше света. Эвриклея шла к наружной двери с тазом, в котором плескалась и взбулькивала вода.

— А вообще-то мысль насчет состязания недурна, — сказала Пенелопа. — Это я славно придумала, хорошо, что эта мысль пришла мне в голову.

— Да, госпожа, вам пришла в голову замечательная мысль, — подтвердил он.

Эвриклея остановилась так внезапно, что расплескала воду. Она переводила с одного на другую свой мутный, подслеповатый, прищуренный взгляд.

— Доброй ночи, — сказала Пенелопа.

— Желаю вам самой доброй ночи, госпожа, — тихо ответил он.

Глава тридцатая. ПРИГОВОРЕННЫЕ

А какую же роль играл во всей этой истории сорокалетний Дакриостакт, громадный, широкоплечий, волосатый, немой полураб, отпущенный на волю современным рассказчиком?

Задолго до того, как его купил Лаэрт, ему отрезали язык в краю Людей с опаленным лицом. В нем жила ненависть, искавшая выхода в действии. Он был тайным орудием Эвриклеи, и в конце концов его помощь в исполнении замысла оказалась решающей.

Он умел слушать. Во время многочисленных поездок по делам коммерции и (скажем прямо) политики, в которых он сопровождал Судьбоносную старуху, он не разговаривал, но слушал и мотал на ус; или объяснялся способом, который понимала одна только Эвриклея.

В это утро она стояла перед ним под капелью, стекавшей с крыши на заднем дворе, и давала ему инструкции. Она привстала на цыпочки, он слегка согнул колени, чтобы ей было легче дотянуться до его уха. Отвечал он ей причмокиванием, мычанием и выразительными взглядами.

Глаза его слезились, а руки дрожали от ярости.