Изменник - Хелен Данмор

на паркете.

Они рывком ставят его на ноги, но при этом не матерят и не бьют его, хотя, он уверен, без этого не обошлось бы, будь они внизу, у камер. Его трясет, у него перехватило дух. Брюки съехали, и он пытается их подтянуть, но Головастый приказывает: «Руки за спину! Пошел!»

В этот момент одна из дверей впереди открывается, и из нее выходит молодая женщина со стопкой папок в руках. Она идет в их сторону. На ней белая блузка и темно-синяя юбка — гражданская одежда, не форма. Женщина проходит мимо них. Она выглядит такой чистенькой. От нее пахнет духами, и охранники делают шаг в сторону, чтобы дать ей дорогу. У нее озабоченное выражение лица. Она очень хорошенькая, из того типа девушек, чьи лица расцветали при виде него, когда он проходил по больничному коридору: «Доброе утро, Андрей Михайлович!» — «Как ваши дела? Трудный денек?» — «А когда он легкий?»

Девушка мельком смотрит на охранников, но ее взгляд скользит мимо него, будто он предмет мебели, который переносят из одного кабинета в другой. На него накатывает непреодолимое желание окликнуть ее и умолять о помощи. И, конечно, тогда эта девушка в свежей белой блузке, которая тщательно умывается по утрам и наносит за ушко духи, обернется, встретится с ним взглядом и увидит, кто он на самом деле. Слабость охватывает его. Он слышит, как, удаляясь, стучат ее каблучки, — спокойно, будто не было ни избитого заключенного, ни охранников. Она к такому привыкла.

«Дурак! Неужели ты до сих пор не понял, что ждать помощи тут неоткуда? Но есть и светлая сторона: она даже не заметила, что с тебя спадают штаны».

Андрей почти улыбается. Аня поняла бы, что здесь смешного, хотя, конечно, она вскипела бы от злости на девушку и заявила: «Отвесить бы ей пощечину!» В кои-то веки можно без опасений подумать об Ане. Промелькнувшая мысль о том, как он расскажет ей об этой девушке, на мгновение перебросила мостик между этим моментом и будущим, когда все случившееся с ним станет далеким прошлым.

Охранники ведут его дальше. Каждый раз, приближаясь к очередному повороту, они, как обычно, цокают языками, чтобы он не столкнулся с другими заключенными. Но они ничего не имели против того, что он увидел девушку: она была частью системы.

Теперь они, похоже, дошли, и в последний раз останавливаются перед еще одной дверью. Охранники переглядываются. Они не могут скрыть того, что нервничают. Ясно, что от этой двери у них нет ключа. Головастый заносит руку, замирает в нерешительности, затем стучит. Из-за двери доносится женский голос: «Входите!» — как будто это обычная приемная.

Приемная большая. Две женщины сидят за столами с печатными машинками и телефонами. Окна высокие и широкие. Свет из них обрушивается на Андрея потоком. Он видит его впервые за долгое время, если не считать прогулок в тюремном дворе, где стены настолько высокие и так часто обмотаны поверху колючей проволокой, что свет с трудом пробивается в него. Глаза жжет. Он видит черные ветви, за ними здания, деревья. Они ведут себя как обычно: немного раскачиваются на ветру. С одной из ветвей резко взмывает ворона, размахивая взъерошенными крыльями.

Одна из женщин взглядывает на них и снова возвращается к работе. Вторая подходит, с озабоченным видом забирает бумагу из руки Головастого и говорит: «Ждите здесь». Подходит к другой, внутренней двери, стучит и исчезает за ней. Головастый и Белка стоят вольно, глядя прямо перед собой, как будто хотят показать всем своим видом, что в этой приемной их ничем не удивишь. Андрей переступает с ноги на ногу.

— Руки за спину! — рявкает Головастый.

— Они уже в этом положении, — отвечает Андрей.

Женщина за печатной машинкой смотрит на него так, будто увидела говорящую собаку. Белка громко фыркает. «Ему здесь не нравится, — думает Андрей. — Он боится, что кто-нибудь украдет его орехи».

Что печатает эта женщина? Скорее всего, чьи-то показания. Признание, выбитое из заключенного после нескольких ночей побоев, а то и пыток. Она напечатает его и пойдет домой с мыслью о вкусном ужине. Стук печатной машинки действует ему на нервы: та, та, тра-та-та-та-та. И в то же время Андрей не хочет, чтобы он прекратился или открылась внутренняя дверь. Он стоит на своих ногах в теплой, хорошо освещенной комнате. За окном небо. Низкое, зимнее небо, подернутое желтизной. Черные ветки качаются на его фоне. Даже сквозь двойные рамы доносится шум проезжающих машин. За ними продолжается обычная жизнь. Люди спешат мимо, опустив головы. На столе машинистки стоит стакан с остатками чая и не растворившимся сахаром на дне.

Никогда, ничего из всего этого он не видел с такой ясностью. У него была возможность сколько угодно смотреть на небо, но он едва взглядывал на него и снова возвращался к «важным делам». Он брал из рук Анны стакан чая и продолжал работать, не поднимая головы. Он столько раз проходил под голыми ветвями зимних деревьев и ни разу не посмотрел вверх.

Даже воздух здесь пахнет чистотой. Несомненно, он его портит своим присутствием. Машинистка откроет форточку, как только он выйдет. А может, она уже притерпелась к запаху заключенных. Она работает, опустив голову. Волосы у нее жидкие, и она их тщательно укладывает, чтобы сквозь них не просвечивал череп. Кожа у нее бледная, и хотя в комнате тепло, шерстяная кофта на ней застегнута под самое горло.

«Возможно, гипотиреоз», — думает Андрей. Он не видит ее ногтей, потому что руки скрыты печатной машинкой, но наверняка пара из них сломана. Всего несколько вопросов показали бы, нужно ли пройти обследование.

«Замечали ли вы, что поправились? Были ли у вас в последнее время резкие перепады настроения? Например, подавленное состояние?»

Внутренняя дверь открывается очень медленно, как будто у того, кто ее открывает, руки заняты стопкой папок или подносом и приходится толкать дверь локтем. Его тело напрягается до такой степени, что в нем начинает вибрировать каждая клетка, и в то же время оно словно растворяется, как будто время навеки захватило его в плен этого мгновения.

Дверь все еще открывается. Показывается нога, колено… Судьба настигла его, и он ничего не может поделать — только ждать.