Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Хотя "циммервальдцы" из Исп. Ком. возмущались тѣм, что статья знаменитаго писателя появилась в "Извѣстіях" без всяких комментаріев, она в основном, которое опредѣляло реальную политику дня в отношеніи войны, звучала почти в унисон с напечатанным в тот же день обращеніем к "народам всего міра", принятым Совѣтом. Это было в сущности обращеніе к "пролетаріату", даже с привычным с. д. лозунгом "пролетаріи всѣх стран соединяйтесь". "Наша побѣда, — гласило воззваніе, — есть великая побѣда всемірной свободы и демократіи. Нѣт больше главнаго устоя міровой реакціи и "жандарма Европы"... Русскій народ обладает полной политической свободой. Он может нынѣ сказать свое властное слово во внутреннем самоопредѣленіи страны и во внѣшней ея политикѣ.. И обращаясь ко всѣм народам, истребляемым и разоряемым в чудовищной войнѣ, мы заявляем, что наступила пора начать рѣшительную борьбу с захватными стремленіями правительств всѣх стран, наступила пора народам взять в свои руки рѣшеніе вопроса о войнѣ и мирѣ. И мы обращаемся к нашим, братьям пролетаріям австро-германской коалиціи и прежде всего к германскому пролетаріату. С первых дней войны вас убѣждали в том, что, подымая оружіе против самодержавной Россіи, вы защищаете культуру Европы от азіатскаго деспотизма. Многіе из вас видѣли в этом оправданіе той поддержки, которую вы оказали войнѣ[379]. Нынѣ не стало и этого оправданія: демократическая Россія не может быть угрозой свободѣ и цивилизаціи. Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакціонных посягательств — как изнутри, так извнѣ... Русская революція не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внѣшней военной силой. Но мы призываем вас: сбросьте с себя иго вашего самодержавнаго порядка подобно тому, как русскій народ стряхнул с себя царское самовластіе; откажитесь служить орудіем захвата и насилія в руках королей, помѣщиков и банкиров, и дружескими объединенными усиліями мы прекратим страшную бойню, позорящую человѣчество и омрачающую великіе дни рожденія русской свободы"...

Прочитав совѣтское воззваніе 14 марта, Гиппіус записала: "не плохо, несмотря на нѣкоторыя мѣста... Сущность мнѣ близка... Общій тон отнюдь не "долой войну" немедленно, а наоборот "защищать свободу своей земли до послѣдней капли крови". "Манифест" 14 марта был первым офиціальным выраженіем отношенія Совѣта к войнѣ. "Очень хорошо, — замѣчала Гиппіус в дневникѣ, — что Совѣт РД. по поводу войны, наконец, высказался. Очень нехорошо, что молчит Вр. Пр. Ему надо бы тут перескакать Совѣт, а оно молчит, и дни идут и даже неизвѣстно, что и когда оно скажет. Непростительная ошибка. Теперь, если и надумают что-нибудь, все будет с опозданіем, в хвостѣ".

Совѣтскій документ явился результатом компромисса. Проект "манифеста" первоначально составлен был Горьким, но он не удовлетворил членов Исп. Ком. Взялся его передѣлать Суханов. "Тут были двѣ Сциллы и двѣ Харибды", — вспоминает он в своих позднѣйших "Записках": "надо было, с одной стороны, соблюсти "циммервальд", тщательно избѣжать всякаго "оборончества", а с другой стороны надо было "подойти к солдату", мыслящему о нѣмцѣ по старому, и надо было парализовать всякую игру на "открытіе фронта" Совѣтом, на Вильгельма, который "слопает революцію". Эта противорѣчивость требованій заставила танцовать на лезвіѣ под страхом скувырнуться в ту, либо в другую сторону. И, конечно, это не могло не отразиться роковым образом на содержаніи манифеста. Во-вторых, Сцилла и Харибда были в самых условіях прохожденія манифеста через Исп. Ком.: правые тянули к прямому и откровенному оборончеству, соціал-патріотизму, совпадавшему... с солдатско-обывательским настроеніем. Лѣвые, напротив, как огня, боялись "шовинизма"... Именно всѣм этим, в огромной степени, объясняется слабость этого важнаго документа, революціи"[380].

Обстановка засѣданія Совѣта 14-го при обсужденіи "манифеста" подчеркнула очень ярко, вопреки намѣреніям Суханова и других, как раз ту именно "сущность", которую отмѣтил процитированный выше дневник не "совѣтскаго" общественнаго дѣятеля. Это сдѣлали, прежде всего, "незаконные комментаріи" самого предсѣдателя Совѣта. Чхеидзе сказал: "Наше предложеніе не прекраснодушіе, не мечта. Вѣдь, обращаясь к нѣмцам, мы не выпускаем из рук винтовки. И прежде, чѣм говорить о мирѣ, мы предлагаем нѣмцам подражать нам и свергнуть Вильгельма, ввергшаго народ в войну, точно так же, как мы свергли наше самодержавіе. Если нѣмцы не обратят на наш призыв вниманія, то мы будем бороться за нашу свободу до послѣдней капли крови. Предложеніе мы дѣлаем с оружіем в руках. Лозунг воззванія — "долой Вильгельма!" Тут же "выборный командир" Измайловскаго полка обратился к собранію с горячей рѣчью: "я — старый солдат.... Сейчас... рѣшается вопрос, быть или не быть Россіи и завоеванной ею свободѣ... Единодушными усиліями мы вмѣстѣ должны создать порядок, чтобы тѣсными рядами отстоять Россію и русскую свободу". В повышенной атмосфер! собранія потонули инсинуаціи Стеклова о контр-революціонной Ставкѣ, с которыми так неумѣстно выступил этот дѣятель перед обсужденіем воззванія в народам всего міра на торжественном декларативном засѣданіи. Естественно, что Суханову происшедшія манифестаціи представлялись "свадебными пѣснями на похоронах".

Не только Короленко и Гиппіус нашли созвучныя ноты с совѣтским "манифестом" 14 марта — "вдохновенная" рѣчь Родичева через двѣ недѣли, на съѣздѣ партіи к. д., вызвавшая, по отзыву отчета "Рус. Вѣд.", энтузіазм в собраніи, в сущности говорила о той же борьбѣ "за свободу всѣх пародов" и опредѣляла цѣль войны для Россіи, как защиту ея свободы и самостоятельности. Кадетскій бард говорил только о "любви к отечеству", не упомянув даже о выполненіи тѣх исконных "національных задач", которыми министр ин. д. революціоннаго правительства опредѣлял свою политику. Константинополь и проливы на съѣздѣ проскользнули лишь в повторных репликах во время преній[381].

Таким образом общій язык мог быть найден. Станкевич увѣряет, что в Исп. Ком. "со слов делегаціи, сносящейся с Правительством, была полная увѣренность, что Правительство не только не возражает, но даже солидарно с манифестом"... Перед Таврическим дворцом проходили вновь манифестирующія толпы — проходили онѣ под окнами квартиры Мережковских, и писательница записывала: "Надписи на флагах... "война до побѣднаго", "товарищи, дѣлайте снаряды", "берегите завоеванную свободу". Продефилировали и "первый революціонный Павловскій полк", и волынцы, и семеновды, и литовцы. Гремѣла марсельеза и раскатывалось могучее "ура". "К полкам выходили и привѣтствовали их — и думскіе и совѣтскіе люди. Из праваго крыла на-лицо был неотлучно Родзянко. Он имѣл неизмѣнный успѣх" — вспоминает Суханов. "Было красиво, пышно, торжественно. Был подъем, было видно, как по новому бьется сердце", — должен признать мемуарист, как и то, что "внутренніе" лозунги ("земля и воля", "8-час. раб. день"), проходили среди "внѣшних". Внѣшними были: "война до побѣднаго конца", "солдаты в окопы, рабочіе к станкам", "товарищи, готовьте снаряды"[382]. Из Таврическаго дворца нѣкоторые полки шли в Ген. Штаб, гдѣ говорил Корнилов, и гдѣ повторялись приблизительно тѣ же сцены. С криками "ура", Корнилова носили на руках.

Дѣло не ограничивалось резолюціями и плакатами: "рабочіе к станкам". Солдатскія письма с фронтов предъявляют требованіе работать усиленно на оборону, не считаясь с ''восьмичасовым рабочим днем" — теперь "не время" праздновать; представители фронтовых организацій, прибывающіе в столицу, начинают ходить "по заводам в боевом вооруженіи" и контролировать. В ближайшія двѣ недѣли в Петербургѣ создалось очень острое положеніе: "отношенія между солдатами и рабочими достигли крайняго напряженія", — так характеризует обстановку Суханов. "С часа на час можно было ожидать эксцессов... Разсвирѣпѣвшій воин-мужик мог... пустить в ход винтовку против... внутренняго врага", по выраженію мемуариста. "Минутами чувствовалось, что должна разразиться гроза", — говорит другой современник, принадлежавшій к большевицкой фалангѣ, провинціал, попавшій в эти дни в Петербург, (предсѣдатель нижегородскаго Совѣта, Штерн). По мнѣнію этого делегата Совѣщанія Совѣтов, собравшагося в концѣ мѣсяца, между фронтовыми делегатами к представителями рабочих столь велико было "недовѣріе", что казалась невозможной "никакая совмѣстная работа". Столичныя настроенія или вѣрнѣе настроенія фронтовыя передавались в провинцію, гдѣ также можно зарегистрировать столкновенія солдат и рабочих.

Слишком было бы упрощено объяснить создавшееся напряженіе только агитаціей злокозненной "буржуазіи", пытавшейся "вбить клин между арміей и городом". Безспорно эта агитація была и принимала подчас организованныя формы, вызывая столь же страстное противодѣйствіе со стороны революціонной демократіи. Описанное возбужденіе совпало со "стоходовской панамой", как назвал в дневникѣ ген. Селивачев прорыв нѣмцев "червищенскаго плацдарма" на берегу Стохода (21 марта). Русская военная неудача — первая послѣ переворота — произвела сильное впечатлѣніе и была непосредственно связана с событіями внутри страны — "первым предостереженіем" назвала ее "Рѣчь"[383]. Эту неудачу постарались использовать в цѣлях агитаціонных, хотя, по существу, стоходовскій прорыв и районѣ 3 арміи на Юго-Западном фронтѣ, как опредѣленно устанавливал тактически анализ хода боя, сдѣланный Алексѣевым в циркулярной телеграммѣ главнокомандующим фронтами 25 марта, в значительной степени объяснялся ошибками командованія (ген. Леш был отстранен), и войска оказали наступающему врагу мужественное сопротивленіе ("бой продолжался цѣлый день", при чем войска понесли потери в 12-15 тысяч). Итог искусственнаго взвинчиванія настроенія получился не в пользу здороваго естественнаго роста патріотизма, ибо агитаціонная кампанія "обузданія" рабочих превращалась при содѣйствіи уличной печати в "гнусную клевету" на рабочій класс, как выразился Церетелли в Совѣщаніи Совѣтов. Демократически "День" давал тогда мудрый совѣт: "Не дергайте дѣйствительность за фалды, не взнуздывайте ни армію, ни рабочій класс уколами отравленных перьев"... Мудрые совѣты в дни революціоннаго возбужденія рѣдко выслушиваются.