Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Интеллигентскія построенія, рожденныя в умах кабинетных теоретиков внѣ реальных условій жизни, всегда будут чужды психологіи народных масс. Трудно себѣ представить, что через 2 1/2 года изнурительной войны, всей своей тяжестью легшей на хребет трудового народа, могли бы найти хоть какой-либо отклик призывы к осуществленію таких весьма проблематичных и спорных "исконных національных задач", к числу которых слѣдует отнести "византійскую мечту"[376]. Народ, "несмотря на то, что сѣр, отлично понимает основы государственной мудрости" — утверждал на съѣздѣ к. д. Н. Н. Щепкин, характеризуя настроенія солдат на Западном фронтѣ. Вѣроятно, этот "народ" мог бы только присоединиться к словам Короленко, написанным в письмѣ к другу 18 іюня 16 г.: "Я не вижу в войнѣ ничего кромѣ печальнѣйшей необходимости". Никакая идеологическая война никогда не будет воспринята и осознана в массах независимо от их культурнаго состоянія. Это значит, что побѣдный конец реалистично мог мыслиться в народном сознаніи только, как "замиреніе"[377], при условіи, что нѣмец будет прогнан с русской территоріи. Идеологическая война в тѣ годы вообще была чужда психологіи демократіи — ея квалифицированным представителям из интеллигенціи. Отвлеченная концепція, вдохновлявшая, напр., старых народников Крапоткина и Чайковскаго, которые видѣли оправданіе міровому катаклизму в борьбѣ двух культур — латинской, несущей міровой прогресс, и германской, знаменующей собой реакцію в Европѣ, не имѣла корней в революціонной средѣ. Среди видных представителей демократіи было немало таких, которые, будучи одинаково чуждыми циммервальдским настроеніям и толстовскому пацифизму и примыкая к позиціи "оборончества", стояли в сторонѣ от психоза войны с его нездоровой атмосферой націоналистическаго задора — в их представленіи національные интересы Россіи властно требовали конца войны, поэтому Плеханов в концепцію идеологической платформы вносил поправку — прекращенія "кровопролитной" войны и соглашенія с Германіей с момента, как там произойдет революція. Таким образом лозунг "до побѣднаго конца" сам по себѣ в средѣ демократіи получал ограничительное толкованіе.

3. Вокруг совѣтскаго "манифеста".

"Безумным и преступным ребячеством звучит эта корявая прокламація: "...немедленное прекращеніе кровавой бойни", — записывает Гиппіус в дневникѣ 9 марта по поводу одного выступленія большевиков... "В этом "немедля" только может быть или извращенное толстовство или неприкрытое преступленіе. Но вот что нужно и можно "немедля". Нужно, не медля ни дня, объявить именно от новаго русскаго нашего правительства русское новое военное "во имя"... Конкретно: необходима абсолютно ясная и твердая декларація насчет наших цѣлей войны". Что же надо сказать русскому народу? На это пытался отвѣтить такой психолог народной души и знаток народнаго быта, как Короленко, в статьѣ "Отечество в опасности", напечатанной в газетах 15 марта.

Обращеніе писателя вызвано было воззваніем Времен. Правительства, написанным Набоковым, в котором недвусмысленно говорилось о "надвигающейся и уже близкой" опасности со стороны внѣшняго врага: ..."прислушайтесь! Назрѣвают и вскорѣ могут наступить грозныя событія. Не дремлющій, еще сильный враг уже понял, что великій переворот, разрушившій старые порядки, внес временное замѣшательство в жизнь нашей родины. Он напрягает послѣднее усиліе, чтобы воспользоваться положеніем и нанести нам тяжкій удар. Он стягивает, что может, к нашему фронту. С наступленіем весны его многочисленный флот получит свободу дѣйствій и станет угрожать столицѣ. Враг вложит вcѣ силы свои в этот напор. Если бы ему удалось сломить сопротивленіе наше и одержать побѣду, это будет побѣда над новым строем, над освободившейся Россіей. Все, достигнутое народом, будет отнято этим ударом. Прусскій фельдфебель примется хозяйничать у нас и наведет свой порядок. И первым дѣлом его будет возстановленіе власти Императора, порабощеніе народа". В обращеніи военнаго министра еще опредѣленнѣе говорилось, что по полученным свѣдѣніям "нѣмцы, узнав о происшедших в Россіи событіях, спѣшно стягивают силы к Сѣверному фронту, рѣшив нанести удар Петрограду". Многим впослѣдствіи казалось, что Правительство сознательно нѣсколько форсировало, по тактическим соображеніям, положеніе, но, повидимому, нависшая угроза в тѣ дни казалась реальной под вліяніем телеграммы Алексѣева 9 марта о подготовкѣ нѣмцами "сильнаго удара в направленіи на Петроград"... Исполнявшій фактически обязанности верховнаго главнокомандующаго, настаивая на принятіи "самых рѣшительных и энергичных мѣр к уничтоженію поводов разложенія арміи", указывал, что операціи нѣмцев могут "заставить нас совершенно очистить направленіе на Петроград", и что нѣмцы "в іюлѣ мѣсяцѣ могут при удачѣ достигнуть столицы. Потеря же столицы, в которой сосредоточено главнѣйшее производство боевых припасов, знаменует собой наше пораженіе, конец войны, кровопролитную междоусобную войну и ярмо Германіи. Надо твердо и опредѣленно помнить, что нынѣ всѣ без различія партій не только вполнѣ примирятся с происшедшим переворотом, но и будут привѣтствовать свободу Россіи лишь при условіи доведенія войны до побѣдоноснаго конца[378]. В противном случаѣ внѣ всякаго сомнѣнія значительная часть населенія припишет неудачи тому, что переворот произведен в настоящее время, будут искать виновников, будут мстить и междоусобица неизбѣжна". Позже Алексѣев признал ошибочность своих предположеній и 30-го писал Гучкову, что "нѣт никаких реальных данных, указывающих на продвиженіе нѣмцев".

По поводу этой надвигающейся опасности и написал Короленко. Позиція его столь показательна, что приведем из нѣсколько позабытой статьи большую цитату: "Телеграммы военнаго министра и Временнаго Правительства бьют тревогу. Опасность надвигается. Будьте готовы. К чему? К торжеству свободы? К ликованію? К скорѣйшему устройству будущаго? Нѣт, к сраженіям, к битвам, к пролитію своей и чужой крови. Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессія — кровавое дѣло войны на защиту родины, но и от нас, 70 писателей, чей голос звучит естественнѣе в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности, кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся... Тревога звучит, ширится, облекает страну. Я желал бы, чтобы голос печати звучал, как труба на зарѣ, чтобы подхватить его, передать дальше, разнести всюду до самых дальних углов, заронить в наименѣе чуткія сердца, в самыя безпечныя души. Тревога. Тревога. Смотрите в одну сторону. Дѣлайте в эти дни одно дѣло, им довлѣющее. С запада идет туча, какая когда-то надвигалась на Русь с востока. И она готова опять покрыть тѣнью родную землю, над которой только что засіяло солнце свободы. До сих пор я не написал еще ни одного слова с таким призывом, но не потому, чтобы я и прежде не считал обязательной защиту родины. Правда, я считаю безумной свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейскій мір и грозящую перекинуться в другія части свѣта, великим преступленіем, от отвѣтственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство. И когда наступит время мирных переговоров, то, по моему глубокому убѣжденію, эта истина должна лечь в основу для того, чтобы этот ужас не повторялся. Нужно быть на стражѣ великаго сокровища — мира, которое не сумѣли оберечь для нас правительства королей(?) и дипломаты. Когда это несчастье готово было разразиться (я говорю ото искренне и с сознаніем всего значенія слова), я не пожалѣл бы отдать остаток жизни тѣм, кто мог бы с каким-нибудь вѣроятіем успѣха противодѣйствовать этому безумію дѣятельною идеею человѣческаго братства. Она давно зародилась в благороднѣйших умах и пускала уже ростки в человѣчествѣ. Да, за это дѣло стоило бы отдать жизнь, если бы была малѣйшая надежда удержать море вражды и крови. Но ростки международнаго братства еще безсильны, как игрушечныя плотины перед порывом моря, и ничего удержать не могли. Это не упрек идеѣ международнаго братства. Слабая вначалѣ идея часто со временем завоевывает мір. Но теперь, пока она слаба, в дѣйствительности она может служить опорой благородной мечтѣ, утѣшеніем, но не средством защиты. Это дальній огонь, но не указаніе ближайших путей в виду страшной опасности. А рѣчь идет именно о том, что надвигается, что уже близко, что закрывает нам свѣт, требует немедленнаго отвѣта. Оно может на столѣтіе положить тяжелый гнет на жизнь поколѣній. Вот почему я чувствую повелительную обязанность заговорить о предметѣ, мнѣ не свойственном в обычные дни, чтобы передать моим согражданам свою тревогу. Россія только что совершила великое дѣло, свергла вѣковое иго... Если бы теперь нѣмецкое знамя развернулось над нашей землей, то всюду рядом с ним развернулось бы также мрачное знамя реставраціи, знамя возстановленія деспотическаго строя... Для отраженія этой опасности Россія должна стоять у своего порога с удвоенной, с удесятеренной энергіей. Перед этой грозой забудем распри, отложим споры о будущем. Долой партійное мѣстничество. Долой — призыв к раздорам. Пусть историческая роковая минута застанет Россію готовой. Пусть всѣ смотрят в одну сторону, откуда раздается тяжелый топот германца и грохот его орудій. Задача ближайшаго дня — отразить нашествіе, оградить родину и ея свободу... Оставим же будущему дню его злобу и его вопросы. Теперь одно вниманіе, вниманіе в этот великій рѣшительный час. Нужно не только радоваться и пользоваться свободой, но и заслужить ее до конца. А заслужить можно одним — послѣдним усиліем для отраженія противника. Работа на фронтѣ и в тылу, на всяком мѣстѣ, до отраженія опасности, до конца великой войны. Может быть, это время уже близко; близок день, когда на великое совѣщаніе мира явятся в семью европейских народов делегаты Россіи и скажут: мы вошли в войну рабами, но к концу ея приходим свободными. Выслушайте же голос свободной Россіи. Она скажет теперь не то слово, которое сказали бы царскіе дипломаты. У Свободной Россіи есть, что сказать на великом совѣщаніи народов, которое должно положить основы долгаго прочнаго мира".