Сибирь, Сибирь... - Валентин Распутин

«Единая и неделимая» Россия бесславно прошла через свою последнюю смуту, потеряв и кровные свои земли, и кровное свое население, в том и в том убавившись в европейской своей части до размеров, в каких ходила она еще до петровских войн и турецких походов. «Единая и неделимая» Сибирь, лицо которой густо усеяно этническими «веснушками» и земля которой вся состоит из родовых лоскутов, выстояла и, несмотря на неизбежные в таких случаях шатания, оказалась прочней, чем ожидали враги России, постоянно насылавшие сюда эмиссаров и подбивавшие к отделению.

И тем не менее национальный вопрос в Сибири — не из пустяковых: вчера он был проще, чем сегодня, а завтра может еще более усложниться — в зависимости от того, как укрепится Россия.

Сибирь вся, от начала до конца, в такой этнической пестроте, что в родословной каждого ее племенного оттенка в точности не разобраться и ученым. Постоянные перемещения, переливания, объединения и членения родов, право сильного на лучшие земли и право природы по отношению к своим детям на ей одной ведомую конечную справедливость — все это переплелось тесно и дало результаты, которые следует уважать. Каждый народ — и тот, что поднялся на вершины множества и организованности, и тот, что обитает в низинах народности, — заслуживает любви и дружеской руки человечества уже потому, что он есть и человеческое многообразие не могло без него обойтись. Но история продолжается, и переливания, перерождения не закончены. Это и к ней, к истории, счет — за то, что она делает таинственную перемену лиц. Это счет и к «большому» народу, волею судьбы взявшему под опеку в свое государственное образование «малые»; он невольно принимает их дух в свой дух и их плоть в свою плоть, как и они сытятся им, но это вбирание должно быть взаимно полезным. Но это и счет каждого народа самому себе за способность к жизнестойкости, которая прежде всего в духовном единстве. Как только народ теряет свои предания, а еще хуже — язык свой, он превращается в «запас» другого, более сильного народа. И с этим ничего не поделаешь. Это закон жизни.

Ко времени появления в Сибири русских своего собственного, коренного населения в ней было, по одним подсчетам, 217 тысяч, по другим — 288 тысяч. И в том, и в другом случаях — не густо на исполинские пространства. Такой силой Сибирь не удержать. И внутри государство не выстроить. Не миновать было отходить под чью-то руку. Другое дело: под чью лучше? Смешиваться ли Азии с Европой или Азии усилиться Азией? Что бы ни выдумывали о русском человеке, каких бы небылиц о нем ни сочиняли, признается самой историей и практикой его государственного строительства, что он народ чрезвычайно уживчивый, широкий в своих братских чувствах. Уже и первопроходцы легко находили общий язык с аборигенами. Правительство в случае споров считало необходимым брать сторону инородцев. Бесхитростное дитя природы — юкагир или чукча — терпел от произвола воеводской или губернаторской власти, от бессовестного надувательства промышленника и купца, но этот всечеловеческий хищничающий тип неистребим нигде и готов наживаться на родном брате. И все мы одинаково, русский не меньше, а больше других, страдали от чужих идей, от их тяжелой всеохватной длани, трудящейся над выправкой каждого человека на одну колодку.

Счет должен быть справедливым. Его нужно предъявлять и цивилизации в тех формах, которые нам достались, — в формах массового инквизиторского обезображивания души под эгидой «прав человека». Никакое «цивилизованное» государство, получив тюменскую нефть, ухом не повело бы на жизненно важный вопрос симпатичного народца, быть или не быть ему с разработкой месторождения на родовой земле. Говорится это не в оправдание русской Тюмени, а в указание на принятое всюду «мягкое» право на произвол с теми же результатами, что и при грубом.

В 90-е годы по Сибири погуляли всякие общественные ветры, надувавшие мысли и движения: то отдельно от России за Соединенные Штаты Сибири по образцу Соединенных Штатов Америки, то за самостоятельные, в границах прежних автономий, государства, то за присоединение Бурятии к Монголии, а Якутии-Саха… ну, хоть к Аляске или Турции. Националистическая претенциозность не миновала, кажется, ни один ни народ, ни народец. Но дурман от непривычки к разумной свободе постепенно проходит, трезвые головы начинают брать верх. Как и куда Якутии отделяться, если «титульное» население составляет в ней только третью часть? В Бурятии еще меньше, в Хакасии — 14 процентов. Можно, играя в западную демократию, избирать президентов в каждом улусе, можно отказаться от «империалистического» русского языка и, продолжая пренебрегать своим, броситься к английскому, с упрямством, без надежды на урожай сеять семена собственной самодержавности — но вековую сращенность с Россией без трагических последствий не разорвать.

Но уже остывает и желание рвать. Устоялась бы только в справедливости и верности себе сама Россия, отказалась бы наконец от чужести, уняла бы саморазрушительные порывы. Кому в таком случае и зачем от добра искать добра?

Земля наша и после нанесенных ей жестоких ран и множественных потерь в прошлом и настоящем все еще велика и обильна — так богато спервоначалу была она засеяна! Порядка бы ей, порядка! Хозяина бы ей, заступника, умного строителя, доброго врачевателя! С лихвой натерпелась она от дуроломов и расхитителей.

Этот зов, тяжкий, как стон, истомленный, как необвенчанность, и всеохватный, как последняя воля, и стоит сейчас неумолчно над Сибирью: дайте мне Хозяина!

1990, 2000

ДОПОЛНЕНИЯ

ИРКУТСК С НАМИ

Удивительно и невыразимо чувство родины… Какую светлую радость и какую сладчайшую тоску дарит оно, навещая нас то ли в часы разлуки, то ли в счастливый час проникновенности и отзвука! И человек, который в обычной жизни слышит мало и видит недалеко, волшебным образом получает в этот час предельные слух и зрение, позволяющие ему опускаться в самые заповедные дали, в глухие глубины истории родной земли.

И не стоять человеку твердо, не жить ему уверенно без этого чувства, без близости к деяниям и судьбам предков, без внутреннего постижения своей ответственности за дарованное ему место в огромном общем ряду быть тем, что он есть. Былинный источник силы от матери — родной земли представляется ныне не для избранных, не для богатырей только, но для всех нас источником исключительно важным и целебным, с той самой волшебной живой водой, при возвращении человека в образ, дух и смысл свой, в свое неизменное назначение. И, посещая чужие земли, как бы ни восхищались мы их рукотворной и нерукотворной красотой, какое бы изумление ни вызывала в нас их устроенность и памятливость, душой мы постоянно на родине, все мы соизмеряем только с нею и примеряем только к ней, всему ведем свой отсчет от нее. И тот, кто потерял это чувство земного притяжения на земле, кто ведает одну лишь жизнь свою без неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего — вечного значит, огромную потерял тот радость и муку, счастье и боль глубинного своего существования.

«…Абсентеизм! Какое это ужасное слово! — восклицал в прошлом веке один из лучших умов Сибири и верный ее патриот, писатель и этнограф Н. М. Ядринцев. — Разлука с родиной! (Абсентеизм и есть разлука с родиной. — В. Р.). Какое это противоестественное чувство, недаром этот абсентеизм вызывает досаду, причиняет боль души, недаром мы, отданные интересам нашего края, давно чувствовали его вредные последствия. Сколько лучших, образованных сил нашей земли исчезли благодаря ему, сколько цветов мысли и чувства дали плод на других полях, когда собственная нива была пуста и земля ее не давала желанного ростка!»

«Сколько лучших, образованных сил нашей земли исчезли благодаря ему…» — любая земля, любой край вправе сделать это горькое признание по поводу сыновей и дочерей своих, покинувших родину и канувших бесследно, не оставив заметного следа ни на какой другой земле.

…Есть города, которые насчитывают многие сотни и даже тысячу лет. Стоят они сановито и важно, изо всех сил сберегая с помощью лучших граждан своих старину и доблесть. И есть громкие современной славой города, которым только десятки лет, но которые в праздничных перечнях норовят выступить вперед за счет своей индустриальной мощи и молодеческих, через каждые пять годков, юбилеев. Иркутск, мой родной город, по этим мерам в среднем возрасте: три и четверть века прошло, как в 1661 году енисейским сыном боярским Яковом Похабовым был срублен на Ангаре «против Иркута-реки на Верхоленской стороне государев новый острог». И, как я представляю себе: немало пострадавший в новейшие времена от скорых и неумелых пластических операций, от горячей бездумной силы по части сносов и перестроек, Иркутск, однако же, сумел покуда сохранить свое лицо, не в пример другому сибирскому городу — Омску, который его полностью потерял, или Новосибирску, который его никогда по имел. Больше того — Иркутску повезло остаться даже с именем своим, а были, говорят, и к тому намерения, чтоб сменить, назвать не по реке, имеющей обыкновение устраивать потопы для нижней части города, а каким-нибудь самовыражающимся или самогорящим именем. Отнесло, и стоит теперь Иркутск, умудренный историей и жизнью, спокойно и мудро, зная силу себе и цену; в меру знаменитый и прежней славой и новой, в меру скромный, в меру культурный, умудряющийся сохранять свою культуру и в наши дни; традиционно гостеприимный, немало опустившийся в пригляде за собой, но прекрасно сознающий, что, верно, опустился — стоит Иркутск, наделенный долгой и взыскательной памятью камня своего и дерева, с любовью и немалым удивлением взирающий на дела нынешних своих граждан, которые составляют 600-тысячное население, по-родительски оберегающий их от зноя и холода, дающий им жизнь, приют, воспитание, работу, родину и вечность.