Сибирь, Сибирь... - Валентин Распутин

Итак, образование. Слово это по справедливости и по заключенному в нем смыслу в XIX веке еще не было в ходу, говорили «просвещение». Оно считалось главной бедностью Сибири, с ним связывали нравственное и экономическое благополучие, начинавшаяся от него логическая цепочка имела почти всеобъемлющее поле действия: будешь грамотен — будешь умен и справедлив — научишься полезно жить и хозяйствовать — отдашь себя благодетельному служению краю и отечеству. «И несомненно, что только свет просвещения может вывести Сибирь из такого печального состояния; только когда, с одной стороны, поднимется общий уровень интеллектуального развития сибирского общества и оно поймет невозможность продолжать хозяйничать на прежних хищнических основаниях; когда, с другой стороны, в Сибири появятся технические знания и дадут сибиряку умение рационально эксплуатировать естественные богатства страны, — тогда только для Сибири окончится период беспорядочного расхищения производительных сил и запасов и начнется период правильного и разумного экономического развития» (А. Кауфман, 1892 год).

Они, старые сибиряки, не ошиблись бы, если бы просвещение осталось просвещением в прежнем смысле, с поправками на потребности времени и наук, и не превратилось в делание человека по конъюнктурным и самодовлеющим меркам, торопливо и дурно скроенным, тесным, уродующим умы. Они не ошиблись бы, если бы инженер остался инженером, какого они видели перед собой, похожий на Гарина-Михайловского и ему подобных, закладывавших в себя знания для благодетельного служения народу; если бы ученый оставался ученым типа Менделеева, который, кроме своих замечательных подвигов в естественных науках, был еще и мыслителем отеческого сознания; и если бы сибирский деятель, расширяя поле своих интересов, не отрывал их от интересов края. Надежды на образование связывались прежде всего в направленности высветленных душ и обогащенных умов на внутреннее дело, в решительном увеличении числа энергичных и качественных людей, радетелей своей маловозделанной земли.

И — мало что из этих упований на человеческую качественность, ограненную науками, свершилось. Едва не в каждом мало-мальски звучащем сибирском городе сегодня университеты, технических и экономических вузов вдесятеро больше, чем в старые времена реальных училищ, но превратились они сначала в массовое, инкубаторного распложения, выращивание профильных специалистов, дальше профиля не способных ни взглянуть, ни понять, а затем еще более сузивших обучение до посреднических и операторских функций при неслыханном мотовстве, зовущемся управлением и экономикой. Все, всякая скромная и незадачливая кафедра, всякое едва состоявшееся учебное заведение с сомнительной репутацией, всякое еще и не состоявшееся, а только заявляющее о себе, только заведшее вывеску, — все называет себя университетами и академиями и все, за небольшими исключениями, неспособно давать универсальность и добротность знаний. Сибирь, только-только начинавшая в XIX веке протирать глаза на свою незадавшуюся судьбу, принявшаяся с трудом засевать в свой народ семена гражданского и сыновнего сознания, отброшена ныне в этом смысле дальше, чем была она сто лет назад. И современное образование, далекое от отеческих нужд, воспитывающее молодежь в небрежении ко всему, что не имеет «рыночной» ценности, сыграло в этом не последнюю роль.

Темнотой, гражданской запущенностью сибиряка сто лет назад можно было объяснить: «Во всей экономической эксплуатации Сибири невольно поражает отсутствие всякой предусмотрительности и страшное невежество населения. Как будто житель Сибири не думает оставаться в ней дольше завтрашнего дня, как будто он пришлый человек, случайный кочевник, который нынче здесь, а завтра там, которому нет никакого дела до того, как будет жить его сын, его внук, его правнук. Он без разбора и без оглядки хватает все, что есть у него лучшего под рукой, и, схватив, расхитив и обезобразив, обращается к новой спекуляции. Мы набрасывались на все — на золотые самородки, на соболя, которого били около жилища; но, как только предстоял настойчивый труд, требовались некоторые усилия и уменье для создания прочной культуры, основанной не на одной случайности, не на слепом счастье, мы отступали, терялись, и в этих девственных странах жаловались на скудость природы» (Н. Ядринцев, 1882 год).

С тех пор «невежество» и «отсутствие всякой предусмотрительности» возросли до таких размеров, что прежних попечителей сибирского благоденствия они бы лишили дара речи и последней надежды на созидательный результат. Мы невольно свыкаемся с реальностью, мы живем в ней и не до конца осознаем происходящие перемены, но если бы явилась сегодня свежая голова, пропустившая последние десятилетия «освоения» Сибири и разбойного выхватывания ее собственности из государственного владения, она бы решила, что по какой-то страшной необходимости Сибирь отдана на разграбление, на поругание и уничтожение где-то сыскавшимся на планете варварам, что сибиряк, чтобы не видеть позора своей земли, бежал от них, и участь этого края окончательно решена.

Что там прежние хищничество и безобразия по сибирским углам, разве могут они сравниться с нынешними, соединенными в одно огромное и могучее действие! И что там былая зависимость Сибири от метрополии, разве поставить ее рядом с последующим давлением ведомств и министерств, которые что хотели, то и воротили в сибирских вотчинах и держали местные власти в такой узде, что тем и слова поперек не сказать. Эх, нам бы теперь старые безобразия — мы бы Богу на них молились! Находили чем возмущаться публицисты: крестьянин, ленясь удобрять пашню, забрасывал ее, едва она отказывалась давать сам-десять, и рядом раздирал новину; промышленник, сняв сливки, засыпал невыбранное золото отвалами и распинал свежие разработки; охотник, рыбак не считались с приростом зверя и рыбы; переселенец начинал жизнь с выжигания под поля лесов. Все это, разумеется, не похвалы достойно и говорит о культуре хозяйничанья, способно возрасти в привычку, в отношение, в правило, однако при малозаселенности Сибири не могло нанести ей великого урона. Урон был больше моральный: не такого хотелось видеть здесь работника, не так свершалась колонизация края. Сибиряк, как и всюду человек, не соответствовал своему идеалу; сибиряк, быть может, не соответствовал больше, потому что испорчен был природным изобилием и мало заботился о его сохранении.

Не один век, вплоть до тридцати-сорока лет назад, Сибирь лежала запасной землей, материком огромных неиспользованных возможностей и невостребованного могущества. Царское правительство могло позволить себе продать Аляску: у России оставалась Сибирь. Если об этом не писали, не говорили открыто, это подразумевалось само собой. Сибирь стояла крепостью, в которой можно укрыться; кладовой, которую при нужде можно отомкнуть; силой, которую можно призвать; твердью, способной выдержать любой удар; славой, которой предстоит прогреметь. В сознании россиянина Сибирь представала континентом будущего, куда он смотрел с уверенностью: то, что истратит, не пожалеет, выработает в своем хозяйстве он сегодня, завтра добудет в Сибири, за чем гоняет корабли за тридевять земель, до поры до времени хранится там же, в Сибири.

Великий норвежец Фритьоф Нансен, накануне Первой мировой войны совершивший путешествие сначала Северным морским путем до Енисея, затем от Енисея по Транссибу до Тихого океана, свою книгу о Сибири так и назвал: «В страну будущего». «Нахожусь под огромным впечатлением бескрайних равнин на востоке Азии, еще лежащих втуне и ждущих человека», — писал Нансен.

И вот дождались. Но кого? Будто поперед того, кого ждали, явился самозванно и незаконно кто-то другой, не подготовленный к работе, не склонный считаться ни с потребностями настоящего, ни с завтрашним днем Сибири, жадный, грубый, нетерпеливый, не наученный обращаться с добром, не знающий ему подлинной цены, — явился и предъявил права. И всего-то за несколько десятилетий, как за войну, изжулькал, переворошил, переиначил, вскрыл жизнетворные жилы. Не столько взял, сколько разбросал, расплескал, оставил гнить — и потекли реки с нефтью, ушли на дно искусственных морей леса; где густой стеной стояла тайга и бродил зверь, там лежала она, сваленная и вполовину брошенная; где желтела хлебная нива и кормились тучные стада скота, там бурьян, оставленность, стылость; где вековали деревни и села, там походный стан кочевника нового типа — вахтовика, сезонника, передвигающегося с места на место и в короткие сроки выкачивающего из недр то, что откладывала природа миллионы лет.

Сибирь велика, естественные ее запасы имеют могучие накопления; под стать им ставились самые крупные в мире гидростанции, заводы, комбинаты, комплексы, домны. Крупные, мощные — значит столь же велики наносимые ими раны природе. Одна Братская ГЭС привела к затоплению более полумиллиона гектаров самых лучших и обжитых земель. Ангарское население, мои земляки, выращивавшие хлеб, были переселены на неудоби, где хлеб не растет. Там рос лес, и хлеборобы едва не поголовно вынуждены были переквалифицироваться в лесорубов. За тридцать лет они выбрали тайгу, в местах лесосек остались поля жестоких битв. Подле дешевой электроэнергии в Братске тотчас же, как ангарская вода принялась крутить турбины, встали энергоемкие гиганты — алюминиевый завод и лесопромышленный комплекс. То, что не ушло под топор из богатейшей окрестной тайги со знаменитой ангарской сосной, обречено было на гибель от фтора и метилмеркаптана, побочного «продукта» энергоемких. Отчего высыхают леса, легко сыскать; отчего болеют и недоживают люди — всегда тайна за семью печатями, хотя и не скрыть, что Братск, Ангарск, Норильск, Новокузнецк, вставшие возле громких производств, со славой выросшие на индустриальных дрожжах, — города, от которых человеку лучше бы держаться подальше.