Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

Может, в этом дело – говорят, муки от этой язвы прямо невыносимые, кричат страдальцы несчастные страшным криком аж целые три дни, пока кровью не изойдут. И нарывы, сказывают, по всему телу лиловые, кровью сочатся, обезображивают и особенно страшно в причинном месте распухают. И стыд, и боль, и горе, и смерть – все в одном стакане. А еще: вокруг тебя все мрут, не ты один. В одночасье не семьи – деревни целые, города немалые вымирают. Думал, оставишь ты на этой земле след, не делом своим, так хотя бы именем, – так нет, вычищает зараза землю чистехонько, только холмы за собой да пожары, и собак бешеных плодит бесчисленно.

Так получается – это Божья кара, иное и подумать невозможно. А за что? За что такая горькая доля землице родной и народу православному, в душе иной раз даже доброму, да и на подробную поверку не всегда уж такому грешному? Что натворили мы? И нечего прятать от себя мысли колючие, сразу вспоминается из Писания, как царь Израилев сделал в своей земле перепись и за то покарал Господь город Иерусалимский. Ибо за грехи властителей державных отвечают, как водится, их верные подданные. И ведь есть, знамо дело, есть на ее величестве известный грех, несмываемый, вечный. Не за то ли нам приговорено наказание ужасное, не щадящее правых пополам с виноватыми? Не хочется дальше думать вот ни малой капельки. Тоска смертная, страх дубовый, душа траченная. Бежать бы, да некуда, схорониться негде, стоять мочи не осталось. Лежим, дрожим, ждем последнего.

Идет погибель, прет на нас тьма скрежещущая, опускается мрак отчаянный, топит свет земной владычица пустоглазая с серпом блеклым, от крови запотевшим. Смилуйся, Владычица наша, пресвятая Богородица! Спаси и сохрани. Что прикажешь, пообещаю, что укажешь, пожертвую. На все готов, только пронеси, не выдай. Перо дрожит, дыхание останавливается. Всякое случалось в старые времена, любая напасть: от татарвы до засухи, от царя злого до раздора церковного, но такого! – не было такого ужаса – дробного, всадника бледного с луком тугим, с тетивой, до самого уха оттянутой.

Так не последние ли настали времена? И война тебе, и глад, и мор. Неровен час, объявится и Антихрист.

34. Встреча (третья тетрадь, почерк слегка скошенный)

Говорят, что в жизни каждого человека есть считанное число роковых мгновений, тех, что должно быть, встанут перед нашим взором в преддверии ухода из этого бренного мира. Обычно полагают, что таковыми являются эпизоды, скажем так, глубоко интимного свойства. Другие считают, что в памяти навсегда запечатлеваются, затвердевают моменты величайшей опасности, которой мы подверглись или, наоборот, нашего величайшего триумфа. Насчет опасности согласиться сложно: стоит ли думать о минувших буранах и грозах, когда находишься накануне встречи с Создателем? Да, признаюсь, хоть вы, наверно, это уже поняли, с возрастом я сменил разнузданное и поверхностное отношение к религии, столь модное во времена моей юности, на воззрения, необыкновенно близкие мыслям моего покойного родителя. Нет, я не оправдываю нашу церковь – она слишком виновна в бедах, что настигли нас в последние годы. И была столь же виновна на протяжении десятилетий, пролагавших путь к недавней катастрофе, но я наконец-то понял, что церковь, хоть и она от Бога, но все-таки не Бог. Грехи ее суть грехи людей и не имеют никакого отношения к бытию Божьему и к порядку, который Он установил для нашего мира.

Впрочем, сейчас я хотел рассказать о том моменте, который, пока я жив, будет вечно стоять у меня перед глазами. И он не связан ни с опасностью мгновенной смерти, – а я, как вы знаете, бывал в нескольких величайших сражениях – ни с любовным приключением, которых у меня тоже случалось немало. Также к этому событию не имеют ни малейшего касательства явления, как теперь принято говорить, духовного или «высокоисторического» характера. Кстати, последних на моей стариковской памяти не меньше десятка. Хороводят они и сейчас, вьются и сшибаются прямо за моим окном, но я к этому почти равнодушен. Меня не трогает людское безумие, больше не трогает. Не потому ли, что случившееся со мной было много, много проще выдумки самого никудышного писателя и не укладывается ни в одну из философских теорий, которые мне известны?

Поступило распоряжение сделать санитарный обход одного из предместий. Стояло необыкновенно теплое, росистое утро, которое бы пристало летнему дню, а не самому концу осени. Я вышел из дома загодя и не торопился, даже получал какое-то удовольствие от своего, так сказать, променада. В отличие от частных визитов лошадь мне не требовалась. Пусть отдохнет. Надо было только добраться до полицейской части, а там меня уже ждала подвода с нарядом караульных. Все случаи внезапных болезней, а особенно неожиданных смертей полагалось регистрировать в полиции, и в последние недели к этим предписаниям относились все серьезней. Вечером меня отвезут обратно. Дорога была знакомая, сначала по более чистой части города, потом предстояло пройти несколько бедных, но вполне безопасных кварталов. В сумме не больше часа. Ничего неожиданного случиться не могло, кроме, разумеется, дождя с градом. Я даже понял, что могу немного спрямить обычный путь, повернул заранее и с каждой минутой обрадованно убеждался в своей правоте. Да, в этой части Москвы я ориентировался очень неплохо.

Где-то там, в самой глубине дырявых подмостков и пенистых луж, совсем незадолго до поворота на нужную улицу мне навстречу выбежал человек, убейте, не помню, как он выглядел. Наверно, борода, скорее всего – грязный кафтан… Нет, я уже начинаю выдумывать. Перед глазами стоит только беспрестанное движение рук – они вертелись, почти как мельничные крылья. Не помню точно и слов: речь его была быстра и неразборчива, я с трудом мог понять, в чем дело. Тем более что у русского простонародья – другой язык, вовсе иной, нежели у образованных классов, и я им, несмотря на все свои усилия, овладел не вполне. Однако смысл сказанного уяснил почти мгновенно. Мое одеяние и врачебная сумка, на которую указывал незнакомец, не оставляли сомнений, что я врач. А ему, нет, не ему, а человеку, вчера поздно вечером оставшемуся у него переночевать, требуется срочная помощь.

Не буду скрывать, такое со мной случалось не в первый раз. Приходилось освидетельствовать трупы и совсем свежие, и, только не вздрагивайте, забытые, полусгнившие, спрятанные, с очевидными следами насильственной смерти. Жизнь в московских слободах – яркая, грязная и беспощадная, она имеет обыкновение очень быстро заканчиваться, прямо как сейчас на парижских улицах и площадях.

Передо мной лежал молодой человек в жестокой лихорадке. Дышал тяжело и быстро. Я задрал ему рубаху, потом