Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

бессрочного хранения, покуда не поступит дополнительных указаний, о которых Ваше Величество почтительнейше прошу. Отдельно бью челом об инструкциях касательно раненых и увечных, поступающих из действующей армии. Всеподданейше кланяюсь и ежечасно молюсь о здоровье Вашего Величества и Его Императорского Высочества».

32. Неотправленное

…А про пленных-то тоже надо было написать ее величеству или хотя бы кому из ближних советников. Сидят по разным уездным городам, кормятся плохо, болеют. Охрана их одалживает помещикам местным навроде крепостных, всем удобно: одним – бесплатные работники, другие на хлебах казенных экономят. И пленные рады-радешеньки: кормят, спать дают в тепле. Никто не бежит, тем паче много там православных, силою турком на войну загнанных. Так ведь зараза не смотрит, кто свой, кто чужой, басурманин али честной христианин. И если окажется кто с лихорадкой этой… Рассказывают, разбрелись бедолаги по окрестностям всяким, не сосчитаешь. Теперь вот и еще одна забота, ежели исполнять, как указано – их-то в карантине не подержишь, там и места такого нет….Как будто для других есть: в считанные дни все переполнилось. Вот бы чем озаботились в Петербурге. Но нет, промолчал. Даже про раненых вставил – трепетал, переписать хотел. На войне такого ни разу не было, ни под ядрами, ни в виду конницы вражеской, а вот поди ж ты. Да, ваше превосходительство, господин генерал-губернатор, – извольте напрямки, как перед Богом – смалодушничал. Плохо. И что, спрашивается, трепетать-то? В Сибирь не пошлют – не те времена, не те мои годы, не те заслуги, разве что в отставку почетную. И не пора ли, а, брат Петруша? Нет, нельзя, то не отставка будет, а прямое дезертирство. Позор несмываемый.

И ведь только отправил письмо – честное, как и положено, да, не без умолчаний, но и без сказок лживых, на которые сановная братия так горазда, только намедни ускакала эстафета… И побежали одна за другой вести негодные, прямо возвращай гонца с полпути. Только нет, не та у нас закалка, мы и с Военной Конференцией общались, и с державами европейскими, знаем, что не надобно с дурными новостями торопиться, авось, придет иная, лучшая, и свою предшественницу на корню избудет. Только все не было этого доброго известия, не прорезалось оно, не выныривало. Другие шли рапорта, тянулись пятнистой цепочкою, растерянный был у них слог, как у генералов отступающей армии.

Сначала доносили, что язва уже в Севске, потом – в Брянске. Ох, недалече уже, это ж сколько дневных переходов-то? До Сухиничей два, потом Калуга… Сейчас еще ничего: правит бал грязь осенняя, копыта вязнут, колеса еле идут, медленно-медленно, а ударят первые холода, так совсем рядом будет, пальцы загнуть не успеешь. Хотя заморозков и близко нет, теплая осень стоит, небывалая прямо. И дожди все время прыскают, так что морось плывет в воздухе почти круглый день, виснет, аж дышать тяжко…

И императрице те же самые вести поступили, видать, даже чуть раньше здешнего: пришел еще один повелительный приказ об усилении кордонов, и можно было различить в нем явное державное неудовольствие. А почему, кстати, в столице о том раньше знали? Кто распорядился? Нам же в Москве такие вещи поперед всех знать потребно, тут не до субординации. И ближе мы – так пошли лишнего верхового, не жадничай, помоги соседу! А вот нет – таковы порядки в нашем отечестве, что есть у нас субординация не только рангов, но и новостей, и высшее начальство все должно узнавать первым, а от него или после него – остальные чиновные люди. И лишь потому победоносны наши армии, что далеки от Петербурга их театры, и только тогда любого ворога превозмогают, когда не сносятся слишком часто с верховной властью, не ждут столичных инструкций, а сами по себе действуют, будь то по собственной воле или даже противником к тому понуждаемы (как, если честно, и с нами, грешными, было, когда король нас к реке притиснул и всеобщим изничтожением грозил). Ведь как до жестокой схватки доходит, то мало кто нашему солдату не уступит. Эх если бы и здесь можно было, как в действующей армии! Приказ, еще приказ, никто тебе не брат, не советчик, а в случае неисполнения…

Вот бы еще по-нашенски, по-военному, запретить продажу любых товаров, что из Туретчины доставлены в Первопрестольную. И штраф наложить за нарушение, в трехкратном размере. Или даже пятикратном, чтобы никому не повадно… А нельзя, дело государственное, изволение нужно самое наивысочайшее. Ладно, погодим пока. Тем паче, что и указы губернаторские, если на духу, исполняются-то не очень. Грозишь им, стращаешь мерзавцев, а они за свое, аж кулаки сжимаются и кровь ко лбу приливает толчками неровными.

Как встрепенулся недавно, как гневен был, когда донесли из полиции, что задержаны на рынках несколько купцов (ну пусть этих хитрозадых греков еще можно стерпеть, так ведь и своих же, природных русаков) с преизобильным грузом восточных тканей и безо всяких документов, подтверждающих прохождение карантина. Объехали, сукины дети, по лесам брянским втихую объехали все заставы. И грекам тоже помогли – иначе б тем ни в жисть проводников не сыскать. Ох мзда, страшная ты сила, сильнее воли царской и закона имперского! А ведь писал иноземный дохтур знающий в книжице, со срочною эстафетою привезенной, что сукно да одежа всякая – самое лучшее для той язвы укрытие и, вот даже сейчас точно вспомню, «средство распространения зловредных миазмов». Все, все сжечь, до последней ниточки! А купцов – заарестовать. Пущай посидят в холодной, субчики, подумают.

33. Страх

Вот в жизни никогда ничего по-настоящему не боялся, а сейчас вострепетал. А, Василий? До холода смертного, до столбняка душевного. Казалось бы, что, не всем ли нам там быть? Не учимся ли мы этому с младых ногтей, не возвещают ли нам о том кажную неделю, а то и чаще, в храме Божьем, не вспоминаем ли сами перед сном, дважды и трижды, творя последнюю за день молитву? Из ничего приходим, в никуда уйдем, лишь бессмертная душа наша будет либо, по изволению Спасителя, парить в эмпиреях вышних, либо, по грехам нашим тяжким, мучиться в узилищах адских. Не привыкли ли мы с детства к ожиданию смерти, к ее извечному присутствию, внезапным ударам и тому, что, как говорится, бог дал, бог и взял?

Да, привыкли, знаем, забыть не можем. Рядом с нами живет, в нашей же горнице, спальне и погребе, не выпускает из рук косу острую. И на поминки чужие ходим чинно, а к своей последней тризне загодя готовимся, имущество земное наперед отписываем и только молим о конце быстром, без болей и мучений.