Прокурор - Анатолий Безуглов

— Узнали? — не ответил на ее вопрос Коршунов.

— Как не узнать? Братец. Двоюродный.

В голосе Урбанович прозвучала не то насмешка, не то какая-то обида, что несколько удивило старшего лейтенанта.

— Больше никого не знаете? — спросил инспектор.

Мария Максимовна снова пересмотрела фотографии.

— Нет, — решительно сказала она.

И сколько Коршунов как бы невзначай ни подсовывал ей снимок главного художника, где тот был запечатлен с бородой, усами и неизменной трубкой, Урбанович так его и не признала.

— Хорошо. — Юрий Александрович убрал фотографии. — Теперь расскажите, пожалуйста, о Германе.

— А что рассказывать, — вздохнула Мария Максимовна. — Где он живет, чем занимается, не знаю.

— Как же так? — удивленно воскликнул инспектор. — Он же ваш брат! Вместе росли, в войну одно горе мыкали…

— Это точно, — согласно кивнула Урбанович, — мыкали. И что из этого? У него своя жизнь, у меня — своя. Давно разошлись наши пути-дорожки…

Инспектор был несколько обескуражен. Он не мог понять, почему старуха не очень охотно говорит о своем брате. И решил начать издалека.

— Вы были в деревне, когда он совершил геройский поступок, за который получил орден?

— Была, — сказала Урбанович. — Только что особенного в его поступке? Не он единственный рисковал в то лихое время жизнью… У нас в соседней деревне старушка двух фашистов на тот свет отправила…

— Как так? — заинтересовался Коршунов.

— А очень просто. Поселились у нее офицер с денщиком. А она им с жареными грибами поганки скормила. Через три дня оба и преставились… Старушку ту полицаи чуть насмерть не запороли. Ей почему-то орден не дали…

— Когда вы видели Германа в последний раз? — спросил Юрий Александрович.

— В сорок седьмом году. Думала, что погиб, а он… — она махнула рукой и замолчала.

— Погиб? — удивился инспектор.

— Ну да! Когда они поехали за лесом…

— Расскажите об этом подробнее, — попросил инспектор.

— Уж столько лет прошло, а спокойно говорить не могу. — Мария Максимовна вытерла повлажневшие глаза. — Вы простите меня, старую…

— Понимаю, понимаю, — мягко ответил Юрий Александрович.

— Значит, дело было в сорок седьмом году, — начала Урбанович. — Сами небось помните то время. Голодуха. В деревнях, что под немцами были, одни печные трубы на пепелищах. А жить где-то надо. Стройматериалов нема. И рабочих рук не хватало… Ну и послали из нашего колхоза бригаду за лесом. На север. Сами они должны были валить, сами сплавлять по реке до железнодорожной станции. А в той бригаде, считайте, одни женщины. Из мужиков — только Герман и Олесь…

— Олесь — это кто? — спросил старший лейтенант.

— Мой родной брат. Они с Германом одногодки. Обоим еще и семнадцати не было. Пацаны, можно сказать… Германа сделали бригадиром. Конечно, наденет орден — солидно! И уважение…

— Извините, что перебиваю. Где это было? — уточнил Коршунов.

— Где-то на Печоре. В леспромхозе. Туда надо было добираться недели две… Отправились наши весной, а управились, считайте, к зиме. Снег уж первый выдал… Стали сплавлять плоты по реке. Своим ходом… Саня, обратилась старушка к внуку, — принеси, милок, мою сумку. Ту, коричневую…

Мальчику явно хотелось услышать весь рассказ бабушки, но он безропотно пошел выполнять ее просьбу. А Мария Максимовна продолжала:

— Последними шли Олесь и Герман… И вот заявляются в колхоз бабоньки одни. Без парней. А через месяц приходит письмо… Саня! — крикнула она.

Внук появился в комнате со старой кожаной дамской сумкой. Мария Максимовна порылась в ней, извлекла какие-то бумаги.

— Вот, — протянула она Коршунову.

Пожелтевшие от времени, они, казалось, вот-вот рассыпются на клочки. Юрий Александрович осторожно взял бумаги в руки.

Одна — письмо из села Кривые Бугры, которое расположено в километрах ста от того места, где лес рубили. В том письме до сведения правления колхоза «Светлый путь» доводилось, что колхозник Олесь Максимович Боржанский погиб во время сплава леса и похоронен на кладбище в Кривых Буграх. Подпись председателя исполкома сельского Совета скреплена гербовой печатью.

Второй документ — заключение врача о том, что Боржанский О. М. утонул.

Подавая Коршунову третью бумагу, Урбанович пояснила:

— Это было в кармане у Олеся… Брата нашли на берегу…

Коршунов с трудом разобрал выцветший от времени, к тому же подпорченный водой текст. Это была справка, выданная родному брату Марии Максимовны, что он командируется для заготовки леса.

— Тогда у колхозников паспортов не было. Выдавали справку — и все, сказала старушка.

— Знаю, — кивнул Юрий Александрович. — Ну а Герман Васильевич?

— Как только я получила известие о смерти Олеся, тут же написала в леспромхоз и в Кривые Бугры, — продолжала Урбанович. — Спрашивала, что с Германом? Мне ответили, что о нем ничего не известно. Нашли, мол, только тело Олеся… Вы представляете? Ночей не спала, все Германа ждала! Проходит месяц, другой, полгода… Неужто, думаю, и он погиб? Как? Тоже утонул? Или замерз в лесу? А может, медведь заломал, волки растерзали? Сколько слез по нему выплакала, одна подушка знает… И Зосю жалко…

— Какую Зосю?

— Наша, деревенская… Невеста Германа. Она ведь тоже в бригаде заготовителей была… Извелась девка, исказнила себя: зачем, мол, раньше с плотами ушла, почему с парнем не осталась? Любила она Германа… Еле мы с ней дождались лета. Отправились в Кривые Бугры. Добирались — не приведи господь! И поездом, и на попутных, и на барже, и пешком. — Урбанович тяжело вздохнула. — Справили оградку на могилу Олеся. О Германе так ничего и не узнали. Вернулись домой и за упокой его души свечку в церкви поставили…

— И как же Зося? — поинтересовался инспектор.

— Ждала еще несколько лет. А чего ждать? Раз нет весточки — значит, помер. Уговаривала ее выйти замуж, надо ведь жизнь налаживать. Подыскала ей хорошего мужичка, правда, постаршее нее лет на десять. Уехали куда-то… Ну и у меня своя семья тоже образовалась. Постепенно свыклась, что потеряла братьев, родного и двоюродного… Прошло пятнадцать лет. Как-то приносит муж газету. Московскую. О Германе, говорит, пишут… Я так и обмерла… Оказалось, действительно, писал один партизан о том, как воевал в наших краях. И о Германе написал, что, мол, орденом парнишку наградили, но о дальнейшей его судьбе ничего не знает. Просил откликнуться Геру, родственников или знакомых… Я тут же послала письмо в редакцию. Так, мол, и так, поехал за лесом и не вернулся… И вдруг нежданно-негаданно присылают мне вот это…

Мария Максимовна протянула Коршунову газету и листок. Газета была на незнакомом языке.

— Из Таджикистана, — пояснила Урбанович. — Здесь о Германе написано, — ткнула она пальцем.

Заметку венчала подпись: «Халим Вафоев. Муаллим».

— Одно слово я до сих пор помню по-ихнему. Муаллим — учитель. Этот самый Вафоев, то есть учитель, прочитал воспоминания партизана о Германе. Ну и написал, что Боржанский живет в их городе. Скромный, мол, труженик. Как прознали, что он настоящий герой, стали приглашать на всякие торжества… Здесь перевод, — показала старушка на листок. — Мне с газетой прислали…

— Как же Герман попал в Таджикистан?

— А бог его знает! Главное — жив! Я так разволновалась, так разволновалась, хотела даже ехать к нему. Муж говорит: напиши сначала, всякое бывает, столько лет прошло… И как в воду глядел. Написала я в ту таджикскую газету, чтобы мое письмо Герману передали. А сама прямо извелась вся, дожидаясь ответа… И дождалась. — Урбанович вздохнула, дала Коршунову письмо. — Даже не удосужился своей рукой, на машинке отстукал…

«Здравствуй, Маша! — читал Юрий Александрович. — С чего это ты вдруг вспомнила обо мне? Когда я в сорок седьмом — сорок восьмом годах валялся по больницам, почему-то никто из родных не побеспокоился. А ведь я тогда, можно сказать, чудом с того света выбрался. Когда наш плот налетел на камни и нас с Олесем смыло волной, меня выбросило на берег, и я потерял сознание. Хорошо, подобрал меня участливый человек, дотащил до поселка. Руки-ноги у меня были обморожены. Ко всему прочему заболел менингитом, то есть воспалением мозга. Теперь совсем не могу переносить холода. До сих пор мучают головные боли и с памятью неважно. Пишу я тебе потому, что обидно. Чужие люди заботились обо мне, а родные даже не удосужились узнать, жив я или нет. Я знаю, в то время всем приходилось туго, но что пережил я, не пожелаю никому. Когда вышел из больницы, прямо с голоду помирал. Но свет не без добрых людей, не дали помереть. Ну да ладно. Не хотелось ворошить прошлое, но твое письмо заставило. Осуждать тебя не берусь. Наверно, правильно говорят: своя рубашка ближе к телу. Однако после всего, что я испытал, поддерживать какие-то отношения с теми, кто бросил меня в трудную минуту, не могу. Надеюсь, что поймешь меня правильно. Герман».