Люди как боги (сборник) - Сергей Снегов

– Секретов у галактов нет. Но это рассказ о печальных событиях. Именно вопрос о том, повышать или понижать степень искусственности у живых существ, привел к войне между галактами и разрушителями.

Мы замолчали. Потом заговорила Мери:

– Страна, которую вы вместили в звездолет, поразительно красива! На наших кораблях тоже есть парки и дома, но они крохотные. Люди не могут вмещать большое в малое…

– О, этому мы вас быстро научим! – воскликнул Лентул.

Мери улыбнулась ему.

– Но вот что меня смущает: зачем это вам? Для нас некоторая суровость профессии звездопроходца – это одно из ее достоинств. Наши конструкторы и не собираются обеспечивать экипажу звездолета все земные удобства, земную совершенную защиту от опасностей… У нас это называется романтикой дальних странствий.

Ручаюсь, вопрос Мери показался галактам нетактичным. Но Тигран ответил Мери все так же приветливо:

– Наш обычай таков: каждый вправе затребовать все возможности, которые посильны обществу. И наоборот, никого нельзя лишать того, чем пользуется хотя бы один член общества. Поэтому мы обязаны обеспечить экипажу звездолета такие же удобства, какими пользуются остающиеся. Иначе был бы нарушен принцип равноправия. К сожалению, полностью осуществить это не удается. Прекрасная страна в звездолете, так восхитившая вас, далеко не столь прекрасна, как наши планеты. Из этого несовершенства вытекают многие печальные выводы.

– Не надо отправлять галактов в дальние экспедиции, раз на кораблях им не так удобно, как на планетах, – иронически подсказала Мери.

– Да, приходится отказываться от многих экспедиций, – подтвердил Тигран, улыбаясь еще приветливей.

Беседой снова завладел Ромеро.

– Вы сказали: равноправие. У нас тоже равноправие – социальное, в смысле обеспеченных каждому общественных возможностей: еды, жилья, учения, работы и прочего. Но гарантировать каждому, что его полюбит та, которая ему нравится, – нет, это уж сам старайся, тут тебе общество не слуга.

– Да, любовь, – сказал галакт. – Трудная штука. Ужасно необъективное чувство. Какой-нибудь рядовой субъект становится дороже всех в мире. Мы знаем об этом несправедливом чувстве, нарушающем равноправие, но пока мало что можем с ним поделать.

– Хорошо, оставим любовь. – Ромеро явно чего-то добивался. – Вы сказали: экипаж звездолета… Если есть экипаж, то, очевидно, имеется и командир? И командир, очевидно, отдает приказы, обязательные для экипажа, а ему, естественно, никто не приказывает? Не так ли, любезные хозяева?

Тигран покачал головой:

– У нас нет командиров. Звездолетом мы командуем сообща. Как мы все согласно пожелаем, так и будет.

– А если появятся разногласия?..

– В команду подбираются близкие по характеру. Расхождений между нами не бывает даже в чрезвычайных ситуациях.

Теперь и Ромеро не нашелся что ответить. Галакт обратился ко мне:

– Ты один не проронил ни слова. Почему?

– Я слушал вашу беседу.

– У тебя нет к нам вопросов?

– По крайней мере – сотня.

– Мы слушаем тебя.

То, о чем спрашивали галактов мои друзья, было, конечно, важно, но некоторые проблемы интересовали меня больше, чем ликвидация необъективной индивидуальной любви.

– Я хочу знать, что вам известно о рамирах и как возникла война между галактами и разрушителями? Мы вступили в борьбу с разрушителями и считаем вас естественными союзниками…

Галакты переглянулись.

У людей подобное переглядывание – весьма приблизительный эквивалент обмена мыслями: речь все-таки передает их полней. Но галакты искусней нашего пользуются взглядами – правда, и глаза их огромны. Тигран, видимо, получил согласие товарищей на рассказ о войне в Персее.

– Рассказ будет долгим, – заметил он.

Мы расселись поудобнее. Тихо журчала речка – в ней была настоящая вода, а не ядовитые никелевые растворы разрушителей. И зелень на берегах пахла земной травой, хоть ни одна травинка не была мне знакома. И леса – зеленые, неведомые деревья – раскачивались и шумели вполне по-земному. А вверху тонко светило голубое небо, такое нежное и яркое, что глазам становилось радостно. И воздух, звучный, прохладный, сам лился в грудь, он был даже вкуснее воздуха Оры.

Мы находились в месте, идеально подходящем для тихой радости, а галакт неторопливо рассказывал о черных тысячелетиях, о погибавших звездных народах, о разрушенных планетах…

6

О рамирах у галактов сохранились темные предания.

Этот странный народ хозяйничал в скоплениях Персея не то до появления галактов, не то в самом начале их цивилизации. Ни об облике, ни об образе жизни этих существ известий не сохранилось, следы их деятельности тоже пропали, если не считать такими следами сами планеты. Дело в том, что планетооснащенность – галакт применил именно этот термин – светил Персея в сотни раз выше, чем у других звезд Галактики. Десять-пятнадцать спутников в одной здешней системе – рядовое явление. Предание приписывает обилие планет в Персее рамирам, умевшим скатывать эти космические шары из уплотняемого пространства. Возможно даже, что сами скопления произошли оттого, что рамиры, вычерпав межзвездную пустоту, насильственно сблизили светила.

– Реакция Танева, – сказал Ромеро. – Люди пользуются ею давно. Могущество рамиров того же порядка или на порядок выше современного человеческого. Но вряд ли больше.

– Но оно выше нашего, – возразил галакт. – Создавать планеты мы не умеем.

Дальнейшие известия делаются все неопределенней. Рамиры постепенно переселялись к ядру Галактики, где совершались какие-то грандиозные перестройки звездных масс. И сейчас там – звездные катаклизмы, ядро пульсирует, словно его разрывают мощные силы. А в Персее после исчезновения рамиров все планетные системы достались галактам.

– И разрушителям, очевидно? – спросил Ромеро. – И, сколько понимаю, вы не поделили космическое наследство.

– Персей принадлежал галактам безраздельно, ибо сервов – так мы их называли – мы создали потом.

– Разрушители – ваше творение?

– Да. Мы создали их себе на голову! Просчет был в том, что разрушители вначале были механизмами.

О том, что в организме головоглазов много синтетики – полупроводники, сопротивления, конденсаторы, механические сочленения, – мы знали с битвы на Сигме. Нас поразило, что сердце у них – маленький гравитатор. У невидимок, как мы узнали вскоре после знакомства с ними, искусственного было еще больше, чем у головоглазов. Но что сервов собирали на конвейере, монтируя в механизмы выращенные отдельно биологические ткани, было ново.

– Создав сервов, мы продолжали их совершенствовать, – рассказывал Тигран. – С каждой новой генерацией повышался градус биологичности. Биологическая ткань самая совершенная. Если рассчитать машину, развивающую на единицу массы наибольшее количество умений, то она может быть только живой. Повышение биологичности сервов было необходимостью, а не прихотью.

– Такой же необходимостью вам впоследствии показалось наделение сервов разумом и даром самопроизводства, – заметил Ромеро, не тая иронии.

– Разумом мы наделили их с самого начала. Мы создавали помощников, а не рабов. И отказать им в даре самопроизводства, когда другие признаки организма были вживлены, было бы нечестно. Правда, разнополостью их не снабдили. Сервы были сотворены бесполыми, но они способны воспроизводиться.

В те времена бесполость сервов казалась усовершенствованием. Разнополость относили к конструктивным излишествам природы, ибо она приводит к появлению индивидуальной любви со всеми ее крайностями и необъективностью. Конструкторы сейчас задумываются над умножением полов. Двуполость слишком элементарна, грубое противопоставление мужчины и женщины – примитив, который нельзя оправдать ни морально, ни конструктивно. Расчеты показывают, что только шестиполость гарантирует совершенство. Схема такова: один мужчина и одна прямая женщина, но одновременно – лево– и правосконструированная женщина, право– и левосконструированные мужчины.

– Мы отвлеклись, – сказала Мери, хмурясь.

Тигран возвратился к сервам. Сервов проектировали как совершенство, а получилось уродство. Их избавили от индивидуальной любви, вызывающей искажение реальной картины мира, зато у них развилось самообожание, которое еще сильней путает объективные пропорции.

Поначалу сервами не могли нахвалиться. Умные, работящие, они легко совершали любые расчеты, проводили сложнейшие эксперименты в лабораториях, их конструктивный дар поражал уже тогда. По мере того как от поколения к поколению увеличивалась их биологичность, становилось ясным, что для сервов существует один объект, выделяющийся среди всех других, истинный объект для поклонения, – они сами.

Самообожание стало у сервов из постыдного индивидуального чувства, всегда тайного, открытой формой взаимоотношений. Они были равнодушны ко всему, кроме себя. Тело было живое, душа – мертвая.